Жан-Пьер Милованофф - Орелин
Как это часто бывает со мной в те дни, когда я накануне слишком мало спал, в моей голове стали проноситься причудливые образы. Я видел воинов в ледяных доспехах, сражающихся посреди горящего леса, баржу кроваво-красного цвета, глубоко осевшую в речной воде под грузом пуговиц и голов мертвецов, отца в черном костюме, несущего на плечах снеговика размером с автомобиль с дисками вместо глаз. Мысленно я представил себе, как Орелин выступает на сцене с песнями, которые мы будем репетировать вместе — долго, терпеливо, как настоящие профессионалы. Мне хотелось контролировать все: музыку, освещение, выбор костюмов, выбор текстов. Словом, все.
Я купил шесть круассанов с маслом, булочки с орехами, длинный батон белого хлеба, большой горшок акациевого меда и еще кое-какие сладости в шоколаде. Все это продавщица сложила в бумажный пакет и протянула мне с улыбкой, приберегаемой специально для таких любителей сладостей, как я. Чуть больше времени потребовалось, чтобы выбрать семь желтых роз, показавшихся мне самыми красивыми из всех, что были в магазине, благодаря своему бледному оттенку и тонким, шелковистым лепесткам.
Я думал обернуться быстро, но оказалось, что на все покупки ушло около часа. Вернувшись, я с сожалением увидел, что постель пуста, а Орелин собирается уходить.
— Мне надо ехать в «Руль», — сказала она, не глядя на меня. — Я опаздываю.
— Почему бы нам не позавтракать вместе? А после я отвезу тебя в город на машине.
— Ладно, давай, только быстро.
Я сложил свои покупки на стол и пошел на кухню готовить кофе. Орелин занялась цветами. Меня обеспокоил такой непредвиденный оборот событий — теперь день будет испорчен, а может, и вечер тоже. Интересно, все так и было задумано с самого начала или кто-то позвонил ей, пока меня не было? Мне показалось, что ситуация ускользает от меня и оборачивается не в мою пользу.
Мы устроились возле окна, лицом друг к другу. Я и теперь вижу эту картину: солнечные лучи сбоку, стол у окна, дымящийся в чашках кофе. Орелин разрезает круассан вдоль, намазывает ножом мед на одну половинку, как это делают англосаксы, затем складывает обе вместе и макает в кофе. Я смотрю, как солнечный свет играет у нее в волосах и на щеке. Мне хочется прикоснуться к ней, коснуться ее рук, груди, коленей, хочется снять с нее платье. Не расстегивать аккуратно пуговицу за пуговицей, а стащить прямо через голову, уложить ее на пол и целовать, как вчера ночью.
Она оборачивается и смотрит на цветы. Говорит, что не видела таких красивых с тех пор, как ей приносили их охапками после каждого концерта. Да, красные розы — это ее цвет, но самые любимые — желтые. Иногда гладиолусы и никогда гвоздики. Левой рукой я обхватываю ее запястье и поглаживаю кожу большим пальцем. Она не уклоняется, но на лице у нее по-прежнему серьезное выражение, которое не приглашает к продолжению. Я снова думаю о встрече, на которую она собирается. Наверняка, говорю я себе, наверняка она бы о ней даже и не вспомнила, если бы осталась в том неисчерпаемом и бесконечном времени, которое навсегда принадлежит нам, только нам, и больше никому.
Зазвонил телефон. Она подошла и низким голосом заговорила в трубку, повернувшись ко мне спиной:
— Да… да… хорошо, приеду попозже… нет проблем… ну да, конечно.
Я уже съел один круассан и принялся за второй.
— У нас еще целый час, чтобы поболтать.
Поболтать! Отвратительное слово. Но я промолчал: трудно что-либо возразить, если у тебя набит рот. Что самое мучительное, так это та нежность, с которой она говорила по телефону. Я-то в своем безумии вообразил, что некоторые интонации отныне принадлежат только мне.
— О чем ты думаешь, Максим?
— О тебе. О прошлой ночи.
Она отодвинула свой стул от стола и улыбнулась, глядя на меня сквозь растопыренные пальцы, как расшалившаяся девочка. Мы знакомы так давно, что она может позволить себе некоторые вещи. Я пытаюсь поймать ее взгляд за ладонями, пытаюсь найти в нем подтверждение тем словам, которые она шептала мне на ухо. Но она сдвигает пальцы, и теперь ее игра скрыта от меня. Если это игра. Я замечаю, что на руках у нее нет никаких украшений. Почему? Тут же, как идиот, я даю себе обещание подарить ей кольцо с рубином из моего следующего гонорара. Да, с рубином. Или с изумрудом? Из этой мысли рождается другая, еще более глупая: я должен жениться на ней.
— Максим, ты мне не сказал, как тебе понравился мой концерт? Знаешь, ведь вчера вечером был последний. Ну, скажи, как по-твоему, имею я право на шампанское?
— К сожалению, я пришел в самом конце.
— Ну и все-таки, какое у тебя впечатление?
Сегодня я знаю, что когда артист с обманчивой непринужденностью спрашивает ваше мнение о своей работе, следует ступать мягко, как кошка, втянув коготки. Все, чего от вас ожидают, — это полное и абсолютное одобрение. Сдержанная похвала или малейшая уклончивость подарит вам лишнего врага. (Примите это к сведению, дорогие друзья, если как-нибудь придете послушать меня в «Лесной уголок». И чтобы никаких жидких аплодисментов!) Но во времена моей молодости, как только речь заходила о музыке, я становился непримирим.
— Мне понравилась песня, которую я слышал. И твой голос в некоторые моменты. Все остальное надо переделать: постановку, освещение, декорации, костюм гитариста.
— Ты единственный, кто меня критикует. Всем остальным нравится, и они благодарны мне.
— Кто эти остальные? Те, что приходят посмотреть стриптиз?
Пожалуй, я выбрал не самый подходящий момент, чтобы ссориться с Орелин или обижать ее. Что за вздорная мысль — начинать сейчас эту дискуссию! Но мне не терпится доказать ей, что она идет по ложному пути, что она стоит большего, чем ее теперешние выступления. Мне так хочется быть ее наставником! И вот я уже пускаюсь в длинные рассуждения о том, что такая певица, как она, могла бы достичь большего, имей она чуть больше требовательности и вкуса. Я даю ей понять, что ее талант до сих пор не был по-настоящему использован и что ей просто необходим художественный руководитель. Все это время я не осмеливаюсь смотреть ей в глаза, ведь я лью воду на свою мельницу. Но то ли из снисходительности, то ли потому, что происходящее уже не имеет значения, Орелин слушает меня не перебивая. Она закуривает сигарету с фильтром и сидит, положив ногу на ногу. Беловатый дымок поднимается в солнечном луче. А я думаю об ее коленях. Но у меня хватает трезвости рассудка, чтобы понять, что на этот раз я вряд ли буду принят благосклонно.
Час истек. Мы выходим из квартиры. На лестнице, не обращая внимания на чувство обреченности, я все еще продолжаю разглагольствовать.
Из бардачка я достал темные очки и теперь еду против своего обыкновения быстро. На улицах оживленное движение. На повороте я пытаюсь обогнать мотоцикл с коляской, и только в самый последний момент мне удается избежать столкновения. Орелин видит, что я плохо веду машину, но не просит ехать помедленнее. Она молчит. Наверное, она думает о том мужчине с усами, который ждет ее в баре отеля. Впрочем, кто знает.
До самой Английской аллеи мы не произносим ни слова. И только там, возле моря и пальм, она нарушает молчание. Но я с трудом понимаю, что она говорит. Мне трудно сконцентрироваться. Я лишь замечаю, что говорит она тихо и спокойно, не повышая голоса, как разговаривают с возбужденным человеком, чтобы его успокоить. «Я была очень рада повидаться… Уверена, мы еще не раз встретимся… Мы занимаемся почти одним и тем же ремеслом…» Затем она упоминает какой-то давний долг, о котором не забудет никогда. Какой долг? Ничего не понимаю. Долг по отношению к твоему отцу, говорит она. Но при чем тут мой отец? Она объясняет. Это единственный человек, который ей помог и не пытался извлечь из этого выгоду. Она любила его больше, чем всех остальных мужчин. Меня сразу же пронзила мысль: так, значит, это моему отцу я обязан тем, что провел ночь с Орелин! Это ему она отдавалась, а не мне. Кто знает, в тот раз, когда она навестила его в больнице, не попросил ли он ее быть поприветливей со мной? «Не могла бы ты быть немного поприветливей с ним?» — должно быть, именно так он и сказал со своей обычной улыбкой в глубине глаз, против которой невозможно устоять. Она поняла, что означало «поприветливей», и просто-напросто уплатила свой долг посмертно, вот и все.
Такие мысли могут свести с ума, потому что они упрямы, навязчивы и никто не может вас от них освободить. Мне хотелось узнать побольше о том, что говорил ей отец, но мы уже приехали. Я остановил машину во втором ряду перед входом в «Руль». Здесь, это я знаю точно, история для меня заканчивается.
Прежде чем выйти, Орелин положила мне руку на плечо:
— Послушай, Максим, я вдруг подумала, что…
— ?
— Если ты хочешь переночевать у меня сегодня, я дам тебе ключ от квартиры. Когда будешь уходить, бросишь его в почтовый ящик.
