Жан-Пьер Милованофф - Орелин
Всю дорогу Орелин молчала. Только на перекрестках, не говоря ни слова, жестами указывала направление. Снег хлопьями валил в расходящемся желтом свете фар. Неисправные дворники расчищали лишь узкую полоску на ветровом стекле. Машину постоянно заносило, поэтому приходилось ехать очень осторожно. Часы на приборной доске показывали половину второго. Меня мучила жажда. Из вентилятора в лицо дул тепловатый воздух. Моя голова потела в шляпе, но снять ее я не решался. Ослабив узел кашне, я попытался представить себе, чем кончится эта экспедиция.
Проезд по Английскому бульвару был закрыт из-за попавшего в аварию автобуса с туристами. В несколько секунд перед нами промелькнула жуткая ирреальная картина случившегося. Надо было ехать в объезд по дороге, огибавшей город, которая проходила по незнакомым мне районам. Орелин по-прежнему молчала. Вдруг на перекрестке мне наперерез выскочила машина и еще одна ей навстречу. Ожидая удара, я закрыл глаза. Не считая этого, я сделал все абсолютно не так, как рекомендуют в подобных случаях инструктора по вождению: все мои девять пальцев вцепились в баранку руля, а нога до отказа выжала педаль тормоза… Но за этим не последовало ни удара, ни шока. Открыв глаза, я словно в замедленной съемке увидел бесшумно и немного торжественно проскользнувший перед нами освещенный салон «скорой помощи» и медсестру, склонившуюся над носилками. Еще мгновение — и сине-красные огни исчезли, мерцая в зеркале заднего вида. Я облегченно вздохнул и убрал ногу с тормоза.
— Направо, — сказала Орелин, указывая на проспект, перпендикулярный нашему пути.
Машину снова резко занесло на повороте, и она встала, едва не уткнувшись в уличный фонарь. Мне удалось включить заднюю передачу и выехать на дорогу.
— Так мы далеко не уедем, — сказал я, — надо бы надеть цепи на колеса.
— Это здесь рядом, первый дом справа.
Я собирался высадить Орелин у подъезда и вернуться в гостиницу, находящуюся на другом конце города, но теперь этот план стал невыполним.
— Я переночую в машине, у меня есть спальник.
— Ты шутишь!
— Нет, я привык.
Я не врал. В то время, чтобы сэкономить на гостинице, я часто проводил ночи в машине, завернувшись в спальный мешок. Но Орелин не могла смириться с тем, что я буду замерзать под ее окнами. После нескольких минут препирательств я согласился воспользоваться ее гостеприимством, не подозревая, к чему это приведет.
Все, кому доводилось переживать подобное приключение — а я сомневаюсь, чтобы имя им было легион, — подтвердят мои слова: в моменты, когда желание и страх уравновешивают друг друга, мозг отказывается воспринимать внешний мир как нечто целое и гармоничное и схватывает только череду разрозненных картин, не в силах установить связь между ними. Поэтому я только перечислю подробности, представлявшиеся моему зрению. Выключатель в вестибюле. Неоновый свет. Лестница. Четвертый этаж. Последняя дверь, запертая на два оборота. Свет. Коридор. Комната-студия с окном без занавесок. Большая двуспальная кровать у стены. Двуспальная кровать. Кровать.
— Максим, проходи и будь как дома. Я приму душ. Если хочешь, свари кофе…
Я бросил свои вещи на стул и скрылся на кухне. В такие моменты, когда сознание находится на грани бреда, для моего мозга, целиком занятого попытками вернуть утерянный рай, любое простое и конкретное дело — благо. Я достал из шкафа все необходимое, своей зажигалкой зажег газ, поставил кипятиться воду в чайнике, сполоснул желтый фаянсовый кофейник с отбитым носиком, насыпал в фильтр восемь приличных ложек кофе. Этого должно хватить на всю ночь. Затем на полированном столике из тика я расставил белые чашки, блюдца, тонкие позолоченные кофейные ложки и толстопузую сахарницу, похожую на копилку примерной девочки.
Все это время мне было слышно сквозь стену, как потоки воды сбегают по плечам Орелин. Я представил себе, как она обнаженная стоит под душем, голова слегка откинута назад, плечи вздрагивают под струей воды, как вздрагивал я по другим причинам, снимая чайник с огня и заливая кипятком кофейную гущу, отчего сразу же кофейный аромат распространился по всей кухне. «Максим, — повторял я себе, — не питай иллюзий, Орелин не любит тебя. Забудь ее и проследи, чтобы кофе не убежал. Если ты хочешь сохранить хорошее воспоминание об этом вечере и остаться хозяином своих страстей, тебе надо всего лишь сочинить соответствующее ситуации хайку». Что я и сделал.
Вот чайник.
Приделать колеса —
получится паровоз!
Поздно ночью, когда кофейник опустел, а я уже успел набросать в своей записной книжке первые такты блюза, который я с тех пор играю на каждом концерте (он зарегистрирован в Комитете по защите авторских прав музыкантов под названием «Орелин-блюз»), до меня донесся жалобный и сонный голос. Он произнес три незабываемых слова:
— Так ты идешь?
Сначала я подумал, что Орелин обращается во сне к какому-то невидимому собеседнику. Может, ей приснился тот усатый мужчина из бара, которого я бы не взял на работу лифтером, а может быть, кто-то другой, какой-нибудь более романтичный образ, может, жених Орелин, о существовании которого она еще не успела объявить.
— Максим, что ты там делаешь?
— Извини, тебя беспокоит свет?
— Ты не собираешься ложиться?
— Да, сейчас, только расстелю пальто на ковре.
При мысли о той пытке, которую готовил я себе, она засмеялась. Смех окончательно разбудил ее. Она откинула красное шерстяное одеяло и натянула пододеяльник до самых глаз, как мусульманскую паранджу.
— Да ты сумасшедший! Давай ложись, я подвинусь.
Она переместилась под простыней к самому краю матраца. Проворство ее движений убедило меня в том, что она совершенно голая.
— Столько места тебе хватит? Вот уж никогда бы не подумала, что ты стесняешься спать рядом со мной. Не бойся, я не буду на тебя смотреть.
Из ее слов я заключил, что она приписывает мои затруднения не желанию, которое в этой ситуации могло у меня возникнуть, а естественной стыдливости обиженного природой человека, не желающего выставлять напоказ свои физические изъяны. Пережевывая эту черную мысль, я снял купленные в Дании ботинки с двойным каблуком и поставил их рядышком под стул, повесил на спинку пропитанный потом галстук и с бьющимся сердцем осторожно залез под одеяло. Кроме зимних кальсон, носков, нательного белья, белой рубашки со стоячим воротничком на мне оставался костюм в клетку, одетый поверх жилета с пятью пуговицами, покрытыми той же тканью. Молния на брюках была застегнута до предела. Лежа на спине и уставив взгляд в темноту, я начал погружение во мрак. Но сон не шел. Темнота отказывалась принять меня. Время шло медленно, вязко, неуловимо. Бесконечное время бессонницы, в котором не за что уцепиться. Я наполнял его картинами пережитого за день: мой приезд в кабаре, появление на сцене Орелин, зрелище горящего автобуса, наше долгое путешествие среди снегопада. Так прошел час. Потом второй, третий… Я старался ворочаться как можно меньше, чтобы не разбудить спящую рядом и вообще как можно меньше напоминать о своем существовании, но сила тяготения незаметно влекла меня к середине кровати и даже еще дальше, к тому краю, который не был предназначен для меня. Мало-помалу я приближался к моей соседке, и чтобы не скатиться в ее объятия, мне приходилось все время бороться с собой.
Внезапно в какой-то момент этой невидимой борьбы Орелин повернулась и положила свою голову на подушку рядом с моей. Я готов был поклясться, что она смотрит в темноте на меня и пытается определить, сплю я или нет. Я подумал, что, предлагая мне заночевать у нее, она не представляла себе всех неудобств, вытекающих из ее великодушного приглашения, и что теперь она, должно быть, сожалеет о том, что согласилась разделить постель с таким толстяком, как я. Чтобы не прибавлять к стыду неизбежное унижение, когда мне в двух словах дадут понять, что постеленное на полу пальто, возможно, было бы наилучшим решением проблемы, я стал сантиметр за сантиметром отодвигаться, думая потихоньку соскользнуть с кровати, не дожидаясь дальнейших событий. Но Орелин, словно угадав мое намерение, схватила меня за руку. Я услышал, как она прыснула в темноте.
— Ты спишь в костюме? Неудивительно, что ты все время ворочаешься. Почему ты его не снял?
Не дожидаясь ответа, она, посмеиваясь, расстегнула две большие бордовые пуговицы моего пиджака, затем пять светло-серых пуговиц жилета и, наконец, три маленькие перламутровые пуговицы на рубашке. Путь был свободен. Ее рука скользнула мне на грудь и не остановилась на этом.
Ни созерцание статуи Русалочки в туманный день моего прибытия в Копенгаген, ни сорок минут, в течение которых я аккомпанировал легендарному саксофонисту, не могли сравниться с этим ощущением. Я знал, что с этого момента я опустошен навсегда. Все укрепления, за которыми я пытался скрыться от своего собственного чувства, все меры предосторожности, которые я предпринимал, чтобы ходить с поднятой головой, все уловки и все мои мальчишеские стратагемы, позволявшие мне справляться со своими эмоциями, были разрушены.
