Робер Андре - Дитя-зеркало
Нередко Люсиль забывала, что за ушами у нее пиявки, их снимали, присыпав щепоткой крупной соли, и я смотрел, как они оцепенело лежат на дне банки и долго но могут прийти в себя после роскошного пиршества; честно говоря, это зрелище внушало мне гораздо меньшее отвращение, чем можно было бы заключить из моего рассказа, на котором отразились более поздние мои взгляды; наверно, я смешиваю отсутствие чисто физической брезгливости с отсутствием брезгливости нравственной. Я спокойно взирал в ту пору на мозоли, на обрезки ногтей, на всякие прыщи, язвы и шрамы; кроме пиявок, меня очень интересовали всяческие козявки, не только мухи, на которых в летние месяцы мы устраивали настоящую охоту, истребляя их мухобойками, уксусными ловушками, а то и просто руками, но и блохи, любившие, как и я, теплые недра прабабушкиной постели.
Так я живу, полный трепетного внимания ко всем комедиям, которые разыгрываются перед моими глазами; комедии, надо сказать, разыгрывают все члены семьи, за исключением одной лишь Клары, и именно к ней привлечено мое мечтательное внимание, несмотря на всю пестроту окружающего мира. Мне нравится, что на Клару можно просто смотреть и она не требует от меня непременного участия в ее деятельности; я часами наблюдаю, как она гладит белье или возится у плиты на кухне. Тогдашнее кухонное и прочее хозяйственное оборудование таило в себе возможность отдаться мечтам — свойство, теперь совершенно ими утраченное. Разве можно забыться в мечтах перед электрической плитой? Живой огонь покинул наши жилища, а в чугунной плите ему было привольно. В семьдесят первом — плита невероятных размеров, с огромной топкой, и дает она столько тепла, что его хватает на всю швейцарскую; плита снабжена хитроумными приспособлениями, позволяющими регулировать температуру от легкой приятной теплоты до поистине адского жара, от которого труба и конфорки раскаляются докрасна и глухо гудят; вся плита, точно живое существо, дышит и храпит, и в эти утробные звуки вплетается целый концерт недовольного клокотанья и свиста многочисленных чайников, бульканья кастрюль с кипящей водой, водяных бань, баков и тазов. Хранительница огня, плита обладает также способностью поддерживать в воздухе нужную влажность… Пол в кухне кирпичный, огненно-красный, на стенах поблескивают, отливая медью, чаны, сковороды н кастрюли, и на этом насыщенном темными красками фоне особенно ярко выделяется светлая дверь, что выходит во двор; на ее наличниках висят связки чеснока и лука, придавая кухне деревенский вид; во всем этом есть что-то общее с ночными рассказами Люсиль, и, когда я вхожу в эту дверь, я будто попадаю в края мне знакомые и одновременно таинственные, а за стеной, окружающей двор, мне чудятся сверхъестественные силы, явившиеся к нам из прабабушкиных сказок.
Двор и лошадиное царство…
Это впечатление усиливается благодаря простоте и наготе открывающегося передо мной пространства: самый заурядный, залитый цементом двор, вытянутый в длину, с одной его стороны — жилой дом, а с другой — стена, она отделяет нас от садов Валь-де-Грас, недоступных и близких, где шумят деревья и на заднем плане высится купол собора, образуя воздушную связь с местами, где я родился; около порога — пристройка, которая служит наружной кладовкой и где поселится серый кролик; на противоположном конце двора — закрытая дверь, ведущая в контору Жерве и в их конюшни, поэтому к запахам сада, особенно сильным в дождливые дни, примешивается крепкий запах конского пота, и в связи с этим меня удивляет одна вещь.
Пространство двора — это ведь тоже кусочек пространства счастья; лошадиный навоз, которым удобрены стоящие на подоконниках ящики с геранью, собрала этим утром Люсиль. Лошадь меня всегда восхищает, будь это скакун, впряженный в изящную коляску, или могучий першерон, который с натугою тянет тяжело нагруженную телегу и которого мне очень бывает жалко, особенно если возница грубо нахлестывает его. Но конский запах, как вам известно, принадлежит к тем зловредным запахам, которым суждено вызывать у меня удушье. Отчего так случилось, я не могу понять. Может быть, дело в том, что двор этот связан у меня с двумя другими впечатлениями, очень для меня неприятными, о которых я не забыл? Однако прежде, чем к ним перейти, мне хочется вспомнить все то приятное, чем мне памятен двор.
Начать с того, что во дворе я пользуюсь еще большей свободой; ведь меня никто здесь не может увидеть. Двор замкнут со всех сторон, взрослые не беспокоятся, они знают, что ребенку здесь ничто не грозит, а чем он занят, их не интересует. Правда, два места все же представляют некоторую опасность: первое из них — лестница в темный подвал, но я и сам один по рискую к пей приблизиться, потому что боюсь крыс, а, само собой, эти огромные, злые, хитрющие твари водятся там в изобилии. Второе опасное место — лестница черного хода в глубине двора; она меня интригует, ибо я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь пользовался ею. Иногда я сажусь на нижнюю ступеньку, смотрю вверх, в недра темного цилиндра с кольцами этажей. Я пытаюсь вообразить, как выглядят невидимые жильцы этих неисследованных вершин, и без всяких на то оснований я приписываю им дурные намерения, потому что бабушка порой отзывается весьма презрительно о прислуге. У подножия этой лестницы страх мой — менее утробного свойства; при виде пустынной спирали, которая раскручивается над моей головой, я ощущаю даже не страх, а любопытство и иногда внушаю себе, будто заблудился в ее извивах…
Но особенно властно меня привлекала, вернее, притягивала, как зов в неведомое, дверь, что вела к лошадям и, во всяком случае, как мне тогда казалось, к огромным садам, раскинувшимся вокруг гулкого купола, — та самая дверь в противоположном конце двора, за которой начинался мир, куда я так жаждал проникнуть. Я не сводил с этой двери глаз, я ощупывал ее, заглядывал — увы, безрезультатно — в замочную скважину, ловил долетавшие оттуда звуки, слушал, как бьют по брусчатке или по доскам стойла копыта, жадно вдыхал еще сладостный для меня в ту пору запах и все ждал, что она распахнется. Она не распахивалась. Но в один прекрасный день, после очередной бесполезной попытки повернуть ручку и толкнуть эту дверь, я — без особого даже разочарования, поскольку эти попытки давно прекратились в простой ритуал, — отпустил ужо ручку, и вдруг задвижка щелкнула и со скрипом поддалась, дверь отворилась легко и послушно, и я даже не сразу понял, что сам ее отворил. Я был так поражен, что застыл на пороге, не смея его переступить. С бьющимся сердцем я оглянулся в надежде, что кто-нибудь выйдет во двор и остановит меня, но вокруг не было ни души.
Впоследствии я полюблю — да и теперь еще люблю — бродить наугад, ненароком оказываться зрителем или невольным участником всяческих сценок, смысл которых недостаточно ясен, потому что ведь неизвестно, что происходило здесь минутою раньше, — но неизведанное никогда не влекло меня с такой неистовой силой, как в тот день, когда я вошел в заветную дверь и увидел широкое пространство, частично закрытое стеклянной крышей и заполненное лошадьми и людьми. Скорее всего, шел заурядный ветеринарный осмотр, но я никогда еще не видел ничего подобного. Конюхи подводили лошадей к человеку в белом халате, и он осматривал их, ощупывал ноги, круп, копыта, живот, заглядывал в пасть и даже под хвост. Это было очень похоже на мои визиты к врачам, и мне хотелось спросить у человека в белом халате, почему он не выслушивает своих лошадей через трубочку. Вокруг на стульях расположились зрители, они курили и перебрасывались шутками. На одном был зеленый мундир и фуражка того же цвета. Странно, но моего присутствия никто не заметил. Я подошел совсем близко и с восхищением разглядывал лошадей со всех сторон, потом отправился бродить по всей территории, обошел расположенные но окружности конюшни, и мне было так все это интересно, что я даже не огорчился, когда не нашел никакого хода, который бы мог вывести меня к садам Валь-де-Грас. Лошади в стойлах с любопытством поворачивали ко мне головы и шумно вздыхали. На соломе лежала крохотная собачонка. Она поднялась, подошла ко мне и, вежливо помахивая хвостиком, стала обнюхивать, и я почувствовал, что нахожусь в дружелюбном и добром мире, очень близком, но почему-то обычно недоступном, в мире, который похож на мир Ма Люсиль. Я даже спросил себя, знает ли она об этом соседстве и не должен ли я ей рассказать, что тот ночной мир, ее прошлое находятся совсем рядом, просто за дверью. Мне было жаль уходить домой, но я надеялся, что вернусь и подружусь с собачонкой, с конюхом, даже, может быть, с лошадью… Напрасная надежда. Дверь больше не отворилась ни разу.
Поразмыслив как следует, я не стал никому говорить про мое приключение — не из боязни, что меня будут ругать, а потому что хотел сберечь свой секрет. Он облегчал мне горести жизни. И вот сегодня я впервые доверил бумаге эту смешную тайну, окутанную конским запахом, из-за которого — опять все та же загадка! — у меня впоследствии снова начнутся припадки удушья.
