Джойс Оутс - Блондинка. том I
Но иногда на уроках музыки мистер Пирс вдруг становился мрачен, дышал как-то тяжело и часто, неожиданно и резко захлопывал крышку пианино (чего никогда не делала Глэдис, и пианино с закрытой крышкой выглядело так странно!). Заявлял: «На сегодня хватит!» И выходил из комнаты, даже не обернувшись.
Однажды вечером, тем же летом, произошла довольно странная история. Норма Джин, которой уже давно пора было спать, всячески старалась привлечь внимание мистера Пирса, который заскочил к Глэдис выпить. Она старалась забраться на диван и пристроиться между Глэдис и ее гостем, словно щенок, тыкалась ему головой в колени, и Глэдис, потеряв терпение, заметила резко:
— Норма Джин, веди себя прилично! Ты просто отвратительна. — А потом, понизив голос, обратилась к мистеру Пирсу: — Что это значит, Клайв?
Непослушная маленькая девочка была изгнана в спальню. Оттуда не было слышно, о чем говорят взрослые. Впрочем, через несколько минут спора на повышенных тонах раздался дружный взрыв смеха, а затем — дзинь! — примирительный звон стеклянных бокалов. Именно с этого момента Норма Джин поняла, что мистер Пирс бывает совсем разным и что глупо было бы ожидать от него другого. Ведь и Глэдис тоже бывала совсем разной. Да что там далеко ходить, сама Норма Джин тоже бывала разной: то дурашливо веселой, то вдруг ни с того, ни с сего могла расплакаться; то витала в облаках, то изображала из себя артистку. А иногда была «вся на нервах», как определяла это состояние Глэдис, и «пугалась своей собственной тени, точно змеи».
И почти всегда при этом в зеркале присутствовал Волшебный Друг Нормы Джин. То тихонько подсматривал за ней из уголка зеркала, то вставал в полный рост и пялился совершенно открыто и беззастенчиво. Зеркало очень похоже на кино; возможно, зеркало и было не что иное, как кино.
И эта хорошенькая кудрявая девочка, отражавшаяся в нем, — тоже.
Крепко вцепившись в куклу, Норма Джин рассматривала затылки взрослых, сидевших на переднем сиденье автомобиля мистера Пирса. «Джентльмен Брит» в красивом темном костюме и аскотском галстуке совсем не походил на того мистера Пирса, что сидел за пианино и самозабвенно и вдохновенно исполнял душераздирающую «Für Elise»[19] Бетховена. «Нота за нотой, самая совершенная и изысканная музыка на свете», — с видом знатока заявляла Глэдис. Не был он похож и на того мистера Пирса, который, будто шмель, гудел Норме Джин на ухо и щекотал ее, сидевшую рядом. Перебирал паучьими пальцами ее ребрышки, словно клавиши, а она так и извивалась от смеха. Да и мисс Флинн, прикрывшая глаза рукой, как всегда делала, когда у нее начиналась мигрень, мисс Флинн, обнимавшая ее, и рыдавшая над ней, и просившая называть себя «тетей Джесс» или «тетушкой Джесс», тоже была сама не своя.
И однако же Норма Джин до сих пор не верила, что эти двое взрослых нарочно обманывают ее. Ну, во всяком случае, не больше, чем в свое время обманывала Глэдис. То были разные времена и разные сцены. В фильме нет неизбежной и строгой последовательности, все происходит сейчас, в настоящем времени. События в нем могут развиваться как назад, так и вперед. Фильм можно жестко отредактировать. Наконец, пленку можно просто засветить. Фильм есть хранилище того, что не удалось запомнить, только тогда он становится бессмертным. И придет время, когда Норма Джин, периодически обитающая в Царстве Безумия, будет вспоминать, с какой жесткой и неумолимой логикой был выстроен весь этот день. С запозданием вспомнит, как мистер Пирс, перед тем как отправиться в это путешествие, игран «Für Elise» — «последний раз, дорогая». Скоро узнает она основные постулаты христианства, и многое, что казалось неясным в тот день, станет ясным. Мысль — это все. Правда делает нас свободными; ложь, обман, боль и зло есть не что иное, как человеческие иллюзии, вызванные нами же, чтобы наказать себя, и они нереальны. И мы прибегаем к ним лишь из слабости и по невежеству нашему. Ибо всегда есть способ простить, через Иисуса Христа.
Главное — понять, чем вызваны обман и боль, а потом ты должен простить.
В тот день Норму Джин повезли навестить «мамочку» в больнице в Норуолке. Но вместо этого привезли к кирпичному зданию на Эль-Сентро-авеню, где над входом висела вывеска; и каждая буква этой вывески отпечаталась в душе Нормы Джин, хотя в первый момент она смотрела на нее и не «видела» ничего.
ГОРОДСКОЙ СИРОТСКИЙ ПРИЮТ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА
ОСНОВАН В 1921 г.
Так это не больница? Но где же больница? Где мама?
Пыхтящей, сморкающейся и возбужденной мисс Флинн — такой Норма Джин ее еще никогда не видела — пришлось силой вытаскивать девочку с заднего сиденья автомобиля мистера Пирса.
— Норма Джин, прошу тебя, ну, пожалуйста. Будь умницей, Норма Джин. Не надо лягаться, слышишь?
Мистер Пирс развернулся к ним спиной, не желая быть свидетелем этой схватки, поспешно отошел в сторонку и закурил. Он столько лет выступал в роли статиста, часто просто позировал в профиль, демонстрируя загадочную британскую улыбку. Он понятия не имел, как сыграть настоящую сцену; в классическое образование в Королевской академии не входило обучение искусству импровизаций. Мисс Флинн крикнула ему:
— Клайв, черт побери, хотя бы чемоданы могли взять!
В рассказах о том трудном утре мисс Флинн почему-то особо напирала на тот факт, что ей чуть ли не на руках пришлось тащить дочку Глэдис Мортенсен в приют. Она тащила и все время приговаривала:
— Пожалуйста, прости меня, Норма Джин, просто сейчас нет другого выхода… твоя мама больна, врачи говорят, она очень больна… она могла причинить тебе вред, сама знаешь. Она просто не может быть сейчас тебе мамой… и я тоже не могу быть тебе мамой — ой, Норма Джин! Скверная девчонка! Больно же!
Оказавшись внутри, в прохладном и сыром помещении, Норма Джин вдруг почувствовала, что ей нечем дышать, вся задрожала, а у двери в кабинет директора зарыдала. И, заикаясь, стала объяснять полной женщине с точно из камня вырезанным лицом, что никакая она не сирота, что у нее есть мама. Она не была сиротой. У нее была мама. Мисс Флинн торопливо удалилась, громко сморкаясь в носовой платок. Мистер Пирс внес чемоданы Глэдис в вестибюль и тоже поспешно удалился. И заплаканная, шмыгающая носом Норма Джин Бейкер (именно под таким именем значилась она в документах; родилась 1 июня 1926 года, в окружной лос-анджелесской больнице) осталась наедине с доктором Миттельштадт, которая тут же пригласила зайти к себе даму помоложе, хмурую женщину в грязном халате. А девочка продолжала протестовать. Она не сирота. У нее есть мама. У нее есть папа, он живет в огромном особняке на Беверли-Хиллз.
Доктор Миттельштадт разглядывала свою новую восьмилетнюю подопечную сквозь толстые стекла очков. А потом сказала, не злобно, даже скорее добродушно, со вздохом, от которого на миг приподнялся ее внушительный бюст:
— Побереги слезы, дитя мое! Они тебе еще пригодятся.
Брошенная
Если бы я была по-настоящему хорошенькой, отец бы приехал и забрал меня.
Четыре года, девять месяцев и одиннадцать дней.
В тот год вся Северная Америка, весь этот обширный континент превратился в страну брошенных детей. И больше всего их было в южной Калифорнии.
После того как перестали дуть горячие сухие и безжалостные ветры, начали находить засыпанных песком и мусором младенцев. Повсюду — в дренажных канавах, высохших водостоках, у железнодорожных насыпей, прибитых ветром к гранитным ступеням церквей, у порогов больниц и муниципалитетов. Только что рожденных младенцев с окровавленной, еще не отрезанной пуповиной находили в кафе и барах, на скамьях в церкви, в мусорных баках и контейнерах. Как же завывал и стонал ветер все эти дни, но когда он наконец стих, послышались новые стоны. То были крики младенцев. А также их братьев и сестер постарше: детишки лет двух-трех бесцельно блуждали по улицам, у некоторых дымились одежда и волосы. У этих детей не было имен. Эти дети не умели говорить, они ничего не понимали. Раненые, многие с сильными ожогами. Другим повезло еще меньше: они или умерли сами, или их просто поубивали — маленькие трупики, часто изуродованные до полной неузнаваемости, торопливо убирали с улиц Лос-Анджелеса специальные санитарные команды. Забрасывали в грузовики, везли в каньоны и хоронили в общих безымянных могилах. Ни по радио, ни в газетах ни слова! Никто не должен этого знать.
Их называли брошенными. На них «просто не хватало милосердия».
Над Голливудскими холмами сверкали ослепительные молнии, гроза обрушилась на город, точно гнев Иеговы, постель, которую делила Норма Джин с мамой, взорвалась. Огненная вспышка — и следующее, что видит и понимает Норма Джин, это свои опаленные волосы и ресницы, слезящиеся глаза, как будто ее долго заставляли смотреть на яркий свет, и то, что она одна, без мамы, в этом месте, для которого у нее нет другого названия, кроме как это место.
