Филипп Бласбанд - Книга Рабиновичей
Меня зовут Алина Рабинович, и я, возможно, покажусь вам не в меру склонной к анализу, но вот уже почти месяц, как я начала курс психотерапии, и в последнее время много копаюсь в себе, даже коллеги на работе попеняли мне за это — в шутку, конечно; у меня на работе любят пошутить: они теперь зовут меня троцкисткой, путая мою потребность заглянуть в себя с коммунистической самокритикой, как они ее понимают, — абсолютно уверенные в собственной непогрешимости, они выдают суждения, по большей части поверхностные и полные предрассудков, о том, о чем понятия не имеют; я не хочу сказать, что все они дураки, отнюдь, я с ними в прекрасных отношениях, это симпатичные люди, всегда готовые помочь, в общем, люди как люди. Но я не об этом!
Мой психотерапевт — женщина, очень элегантная (она с большим вкусом носит мужскую, чересчур свободную одежду), очень красивая (пожалуй, даже слишком, лучше было бы обратиться к мужчине), ей чуть за сорок, гусиные лапки в уголках глаз, она вся такая мягкая, успокаивающая — слишком, ох, слишком. Голос бархатный, с едва заметной, без перебора, хрипотцой, такой мелодичный голос, что я под него засыпаю, — приходится делать над собой усилие, чтобы слушать; но мне вряд ли подошел бы старый добрый психоанализ по Фрейду, когда доктор сидит рядом с блокнотом на коленях, слушает меня, не удостаивая взглядом, и заговаривает со мной, только чтобы стребовать деньги после сеанса.
Я не знаю, дает ли мне что-нибудь эта психотерапия, но, по крайней мере, я чувствую, что борюсь, — всю жизнь я боролась, чтобы удержать голову над водой, чтобы выплыть; и я выплыла.
Я всегда ощущала зло, исходящее от отца, — это медленное и непрерывное наказание, этот нажим, эти крутые виражи, и, что всего хуже, видела, как это зло получала в полной мере моя старшая сестра, как отец изо дня в день ранил ее, как методично он ее разрушал. Мне хотелось спасти ее, увезти от него, но я была слишком мала.
Я ненавидела отца, но в то же время он действовал на меня успокаивающе. Никто и ничто в его присутствии не могло мне угрожать, это чувство коренилось в одном давнем воспоминании детства, про которое я никогда никому не рассказывала, даже психоаналитику — а надо было, наверно, — о коротком, всего в несколько секунд, событии, благодаря которому я потом не чувствовала себя под пятой отца и сохранила частицу его образа, ставшую моей союзницей в разрушительном конфликте; это событие позволило мне выплыть.
Мы жили тогда на даче в Трене, в маленьком домишке напротив кладбища. Перед ним было шоссе, идущее под уклон, я часто там бегала. В тот день я играла с большим красно-желтым бульдозером; кукол и игрушечную посуду я презирала, у меня были только мальчиковые игрушки.
Из дома вышел отец, потягиваясь и зевая. Он огляделся с серьезным видом, словно глубокое метафизическое сомнение вдруг одолело его. У него часто бывает такое выражение лица: нахмуренные брови, вертикальная складка на подбородке; я подозреваю, что в эти минуты он не думает ни о чем. Вдруг он кинулся ко мне — со всех ног, но без видимой паники. Я смотрела ему в лицо, загипнотизированная надвигающимися прямо на меня светлыми глазами. Потом я перестала различать его лицо: он был слишком близко. Его руки обхватили меня и оторвали от земли. Я не понимала, что происходит. Отец нес меня на руках. Я чувствовала, как прижимается ко мне его мускулистая грудь, вдыхала крепкий мужской запах. А потом я вдруг увидела в нескольких сантиметрах от моего лица проезжающий серый грузовик, который затормозил, пошел юзом, но не смог остановиться и переехал с коротким треском мою пластмассовую игрушку.
Этот грузовик, шума которого я не услышала за шелестом листвы деревьев, теперь катил вниз по улице, ревя двигателем и визжа тормозами, и я поняла, что еще чуть-чуть — и он раздавил бы меня.
Должно быть, грузовик ехал с вершины холма на полной скорости и после железнодорожного моста не смог затормозить, а я была прямо у него на дороге.
Если б не отец, не его быстрая и точная реакция, я бы погибла.
Отец остановился. Поставил меня на землю. Я ожидала взбучки, но он, широко улыбнувшись, отряхнул мне юбчонку, спокойно, как будто ничего не случилось. Он выглядел даже более невозмутимым, чем до происшествия.
С того дня, несмотря на его ложь, крики, рукоприкладство, несмотря на все это, присутствие отца меня успокаивает. Я ненавижу его, но мне с ним спокойно. Я знаю, что он здесь, всегда рядом, присматривает за мной, что он увидит опасность раньше, чем я, и сделает все, что угодно, чтобы спасти меня, спасти нас, двух своих дочек, которые не могут с ним разговаривать, не срываясь на крик, не дуясь, не сходя с ума.
На самом первом этапе моей психотерапии я должна была признать, что отец — не единственный источник моих страхов, что есть и кроме него «виноватые». Моя мать, и прежде всего молчание матери, тоже были почвой, на которой выросли некоторые из моих неврозов. Потом мне пришлось отринуть целиком и полностью саму мысль об их вине. Это неконструктивная точка зрения.
Слишком долго я видела в моем отце только мучителя, а в матери только жертву, в то время как оба они и жертвы, и мучители, оба живые люди. Они сделали что могли и дали что имели, то есть немного.
Я помню мать всегда настороже, встревоженную, как воробушек. Она боялась, что мы обожжемся, ошпаримся, что нас ударит током или одна из двоих упадет с лестницы. Конечно, стоило ей отвернуться, мы и обжигались, и шпарились, и совали пальцы в розетку, и я падала с лестницы четыре раза, к счастью отделываясь синяками.
Моя мать всегда повиновалась своим мужьям — они подавляли ее. Ее нынешний муж, месье Штейн, категорически запретил ей видеться с нами и даже переписываться. Мне бы возненавидеть его за это, но я, к сожалению, его понимаю. Он боится нас — не только нашего отца, но и двух его дочерей с неустойчивой психикой. Да, неустойчивая психика у нас обеих. У Мартины это более очевидно — может быть, оттого, что она не копит ничего в себе. Она выплескивается — и лечится своими приступами. Творит свое безумие, чтобы освободиться от него. Мне кажется, в ее припадках всегда есть что-то показное и театральное.
Кстати, благодаря этому, заставляя себя видеть в ее поведении лишь спектакль, я убереглась от травмы, которую могли нанести мне эти припадки. Я была совсем маленькая, лет семи, когда пришли санитары и забрали ее в больницу. Я заставила себя думать, будто это какое-то театральное представление: папа и мама притворяются детьми и плачут, а Мартина надсадно кричит, как трагическая актриса, и заламывает руки, и мечется, и закатывает глаза, и пускает слюни. Позже — смена декораций: тетя Сара, красивая, как никогда, настоящая звезда семьи, пришла и ругалась с отцом, оба кричали, тетя Сара выходила из себя и воздевала руки еще выше и еще демонстративнее.
На меня никто не обращал внимания. Я бегала туда-сюда. Наблюдала за всеми с любопытством, как ценитель искусства в галерее. Я, наверно, не осталась совсем равнодушна к разыгравшейся на моих глазах сцене, но свой страх загнала глубоко внутрь, так глубоко, что просто вычеркнула из жизни старшую сестру: неделю спустя я напрочь забыла о ее существовании. Долгие месяцы я считала себя единственной дочерью. Это продолжалось до начала ссор, которые закончились разводом родителей. Пожалуй, «ссоры» не совсем то слово: они не кричали друг на друга, просто разговаривали — холодно, цинично, с подспудной яростью, от которой я на сей раз не смогла себя уберечь, эта ярость больно ранила меня, и я каждый вечер засыпала в слезах. Однажды, во время очередного скандала, кто-то, кажется мать, произнес имя «Мартина».
Это меня огорошило. Кто такая Мартина? Это имя о ком-то мне смутно напоминало, но о ком?
Я пыталась выкинуть из головы это имя, снова его забыть, но оно открывало одну за другой двери, которые я захлопнула в своей памяти, и образ сестры стал поистине преследовать меня. Иногда мне чудилось ее присутствие за спиной, я резко оборачивалась — никого. Она являлась мне во сне. Засыпая, я видела ее силуэт — то в какой-нибудь тени, то в отсвете на стекле. Мало-помалу возвращалось воспоминание, по частям: сначала ее лицо, улыбка, запах, голос, потом походка, слова, фигура; мне казалось теперь, что сестра никуда не девалась, она всегда была здесь, рядом со мной, а однажды вечером мне внезапно вспомнилась до мелочей вся сцена отъезда Мартины, та самая сцена, которая стала причиной и моей амнезии, и моего волнения, и страха, который я загнала внутрь, когда сестру увозили, — все это разом вспомнилось и перевернуло меня. Мне вдруг до смерти захотелось ее увидеть. Я только что легла спать, погасила свет. Сидя в постели, я отчаянно замотала головой и закричала: «МАРТИНА!» Но ее не было, она не возвращалась, и я продолжала выкрикивать ее имя, громче и громче, во все горло, до головокружения.
