Оксана Даровская - Браво Берте
Георгий и Берта одновременно протянули друг другу руки. Он пожал ей ладонь твердо, сильно, но задержал в своей на пару секунд дольше положенного, и тогда она почувствовала нежность, мягкость и пронзительный жар его ладони. И с ней произошло что-то в те секунды.
Худрук развернулся к режиссеру:
– Что, на сегодня всех отпускаем, кроме Ульрих?
Режиссер кивнул:
– Да, все могут быть свободны.
Над сценой пронесся недовольный ропот:
– Зачем вызывали и мурыжили целый час?
– Извините, произошла накладка.
Актеры медленно, с явным раздражением, разбрелись.
– Что ж, и я вас оставляю – дела, дела. – Захаров панибратски похлопал Георгия по плечу. От Берты не ускользнуло, как Георгий при этом едва заметно отстранился и поморщился. – Желаю успешно наметить концепцию танца.
Худрук удалился.
Втроем с режиссером они спустились со сцены, сели в первом ряду. Режиссер был по-особому эмоционален:
– Основной замысел, Георгий, надеюсь, вам ясен. Теперь обрисую нюансы сценографии, идею освещения сцены во время танца. – Он жестикулировал активнее обычного. – Итак, свет над сценой приглушен, из зала виден только силуэт героини, движения ее замедленны, сонны, вот музыка усиливается, в полумрак вонзается луч прожектора, начинает метаться, искать ее – нервно, хаотично, сначала мимо, мимо, наконец, она в фокусе, в круге света… Все должно быть на нерве, понимаете, на нерве!
Она наблюдала за Георгием. Он казался отрешенным, равнодушным. С идеи освещения и «нерва» режиссер соскочил на фестиваль в Авиньоне, нешуточно распалился по поводу смелости их экспериментов, «фантастической способности сочетать драматическое искусство с танцевальным». Георгий продолжал слушать рассеянно, почти не глядя на режиссера, думая о чем-то своем. Когда тот кончил говорить, Георгий попросил дать ему до завтра пьесу. Только и всего. С Бертой он не обмолвился ни словом.
На следующий день он пришел в театр каким-то другим. Отдал листы с пьесой режиссеру, сосредоточенно спросил:
– Вы определились с музыкой?
– Да-а-а, коне-ечно, – на низких обертонах протянул режиссер, – французский певец и композитор Сержа Лама, песня в русском варианте называется «Я болен», речь идет там о…
– Я прекрасно знаю содержание этой песни, – прервал его Георгий.
– Это делает вам честь. У меня она будет звучать в исполнении Далиды. Лама исполняет ее слишком блекло, вот Далида… там небывалая внутренняя сила, накал фантастический! Если углубляться в смысл, хочу усилить идущий в зал от героини трагический посыл голосом Далиды.
– Хорошо, давайте попробуем. Поставьте запись, только, пожалуйста, негромко. – Жестом Георгий пригласил Берту на сцену, подал ей перед ступеньками руку.
При соприкосновении с его ладонью вчерашнее ее состояние повторилось. Звукорежиссер включил запись. Георгий стал объяснять, как видит композицию танца, вместе с тем что-то показывать, они пытались отработать первые ее шаги и движения. Обладавшая от природы стопроцентным слухом, тончайше чувствующая музыку, она сейчас не попадала в ритм; ее словно стреножили, лишили координации, слуха, всяческой воли, оставили ей в пользование лишь глаза. Обостренным до болезненности зрением она видела, как Георгий всем не доволен, как ему все не нравится. Абсолютно все. В первую очередь, казалось ей, не нравится ему ОНА. Она сама. От такого наблюдения она впала в несвойственную ей беспомощность, почти в отчаяние. Он резко остановился, отпустил ее руку, крикнул наверх звукорежиссеру: «Выключите!» Шагнул к рампе, сказал сидящему в зале режиссеру:
– Я считаю это однобоким.
– Что именно? – напрягся режиссер.
– Женское многоголосье на сцене.
– Не понял, что-что?
– Все не то. Понимаете? Типичное не то.
У Берты помутилось в глазах, пересохло во рту.
– Нет, не понима-аю, – поднялся с кресла режиссер.
– Здесь не годится Далида. – Георгий продолжал стоять у рампы, спиной к Берте. Она неотрывно смотрела ему в спину, впервые ощущала себя песчинкой, которую подхватил и несет неведомо куда беспощадный ветер. Георгий заводился все больше: – Здесь нужен мужской голос. Согласен, не Серж Лама. Жак Брель. Завтра я принесу свою запись, мы попробуем под Жака Бреля.
– Зачем Жак Брель? – Режиссер взметнулся на сцену. – Насколько я помню, у него почти речитатив! – Заложив за спину неугомонные руки, он заходил от кулисы к кулисе. – Далида значительно мощнее, мелодичнее. Повторюсь, слияние голоса Далиды с внутренним страданием героини создадут небывалый накал чувств у зрителя!
– Черта с два! Не может, не должно тут быть никакого накала чувств. – Провожая режиссера взглядом, Георгий торопливо провел ладонью по волосам. – Тут нужен полный раздрызг. Отзвук лопнувшей струны, последний вздох, всхлип, хрип! Иначе где тот самый «нерв», на котором вы настаивали вчера?
Режиссер негодующе развернулся к Георгию:
– Танец – выношенное мной детище! Мы с вами понимаем «нерв» по-разному!
Берте, не первый месяц работающей с этим взрывным, раздражительным человеком, было очевидно, инициатива Георгия его бесит, он не привык к сопротивлению подобного рода, держится из последних сил. «О моем присутствии они, кажется, забыли напрочь, – решила она. – Очень хорошо, сегодня я не желаю больше репетировать, хочу оказаться дома, одна, в постели, под любимым верблюжьим одеялом».
Между тем Георгий не думал отступать:
– Да, по-разному, но почему вы решили, что вы правы? У Жака Бреля почти речитатив, согласен. В этом весь смысл! Его надтреснутый голос прозвучит отголоском страдания того, кто ее оставил. – Он махнул рукой в сторону Берты, на нее не оглянувшись. – Уехавший, не забывайте, тоже страдает, может быть, сильнее, чем она.
Режиссер сорвался:
– Вы, вижу, проникли в драматургию пьесы лучше меня?!
– Вы исключаете такую возможность? – Георгий шагнул навстречу режиссеру.
Берте показалось, сейчас они сцепятся как два бойцовых петуха. Но они внезапно застыли на расстоянии полуметра друг от друга. Повисла тишина, в которой прозревал момент истины. Про себя она восхитилась смелостью Георгия. Он словно почувствовал ее восхищение.
– Поинтересуемся мнением актрисы? – Повернувшись в ее сторону, с надеждой и напором он смотрел ей в глаза.
И, окрыленная его взглядом, хоть и не слышала исполнения Жака Бреля, она, вскинув голову, сказала, как умела, безапелляционно, с вызовом, с мгновенно вернувшейся к ней силой:
– Я считаю, нужен Жак Брель.
У режиссера от их общей наглости уехал в сторону левый глаз. Из последних сил он взял себя в руки, попытался вернуть глаз на место, глотнул воздуха для возражений, но Георгий не дал ему говорить:
– Я не люблю, когда судят, не видя результата. Я бы просил дать нам два дня. Всего два дня. И посмотреть готовый танец.
– Хорошо, – отчаянно махнул рукой режиссер, – в вашем распоряжении два дня. – Он то ли окончательно обессилел от спора, то ли вспомнил, что замена Георгию катастрофически отсутствовала. Сбежав со сцены, торопливо пошел к выходу. Не оглядываясь, поднял в воздух два пальца правой руки: – Два дня, не больше!
На следующий день они стояли на сцене друг против друга. Кроме них, наверху в будке сидел звукорежиссер. Георгий подал ему знак рукой. Тот включил запись Жака Бреля. И все стало иначе, чем вчера. Георгий снова был другим. И сцена превратилась в небеса. «Прижмись ко мне спиной, врасти в меня всем телом, стань мной. – Он положил руку ей на солнечное сплетение, вжал ее тело в свое, медленно повел ее. – За две минуты ты проживешь жизнь. Ты остаешься на сцене совершенно одна. Это не сцена – это вселенская боль. Потом начинается смерть… медленное умирание. Твое тело все еще может двигаться, но ты почти мертва. В тебе не осталось тепла. Вот так… Тяни ногу, правая нога здесь прямая, тело раскованней, отпусти зажим в животе, держи спину, сконцентрируйся и расслабься одновременно. Теперь сама!» Он оставил ее в центре сцены, ушел к кулисе, стал показывать оттуда движения руками, через полминуты крикнул: «Не то, не то! Пробежка легче, почти невесомо! Про телесность забудь! Тут замри!» Подлетел к ней, поднял ее руки, задержал их в воздухе: «Мне нужна незавершенность движений, незаконченность каждого жеста, любого движения. Никаких классических attitude и port de bras! Ты – до капли испитый сосуд, разбившийся на сотни осколков. Ты садишься на стул спиной к зрительному залу, поднимаешь над головой руки. Как в замедленном кадре! Руки!! Руки должны быть вялыми, безжизненными! Мне нужна полная разбалансировка движений, полное отсутствие координации». Он снова подбегал, снова схватывал ее за пальцы рук – и тряс, тряс, подняв ее руки вверх, расслабляя ей мышцы. «Еще раз музыку!» – крикнул он звукорежиссеру. «Смотри же! – Сам сел на стул: – Смотри на меня! Руки должны быть плетьми, тряпками. Ты скрещиваешь их в воздухе, опускаешь ладонями на затылок, ме-едленно, ме-едленно обхватываешь голову, прижимаешь ее к коленям, сжимаешься в пружину. Ты не балерина сейчас, не женщина, ты бесплотное, бесполое существо, оставшееся без любви. С чем бы это сравнить? Вот! Нашел! Возвращение в утробу матери. Ты становишься неродившимся ребенком, эмбрионом, не осознающим, хочет ли он появиться на свет… наверное, нет, скорее всего, нет». Он снова сажал ее на стул, заставлял сгибаться, нещадно давил на спину ладонями.
