Эльза Моранте - Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов]
Сын молча поправил подсвечник, в котором этим вечером были зажжены девять свечей. Невестка также не произносила ни слова; только ее нижняя губа, полная и ярко-красная, как вишня, в присутствии старухи, по обыкновению, дрожала.
Праздновали день Пятидесятницы, и детям позволили сесть за стол вместе со всеми, однако они не радовались этому, потому что бабушка вселяла в них страх. Высокая и грузная, она вошла тяжелой поступью командора, голова ее была склонена набок, к плечу, а на лице читались высокомерная сдержанность и насмешка. Черные глаза оттеняли бледность ее лица и сверкали с ледяной суровостью. Ресниц не было, а зубы, еще крепкие, пожелтели от курения. Над высоким гладким, без морщин, лбом, сверкало серебро волос, заплетенных в косу. Прокуренный голос старухи звучал хрипло и резко. Когда она говорила, желваки ходили на скулах, а узкие губы складывались в саркастическую усмешку.
Сразу после того, как подали фрукты, она поднялась во весь рост, остальные тоже мгновенно встали. Сын поспешил поправить шелковую вечернюю шаль на ее плечах. Она приказала слуге подать ей шляпку и трость.
— Уходите, мама? — робким голосом спросил сын.
Она ответила:
— Да, ухожу.
И больше ничего не добавила. Не глядя на себя в зеркало, сама надела свою маленькую вдовью шляпку с длинной вуалью и, постукивая тростью при каждом шаге, вышла.
Никто не произнес ни слова, пока она не исчезла из виду. Теперь жесты слуги, принесшего поднос с кофе, стали плавными и ловкими, как у фокусника. Невестка, у которой недавно дрожали губы, — улыбалась. Прижавшись располневшим телом к мужу, она принялась болтать с ним о разных пустяках: платьях, обоях, катании на лодке. Что до детей, то они, опьяненные свободой, радуясь, что их не загнали в постели, носились по залу, играя в то, во что обычно им разрешалось играть исключительно на лужайке. Был вечер великого праздника, и в прихожей перед образом Девы Марии горели свечи.
Но вот пришла гувернантка и, взяв на руки уснувших детей, по очереди отнесла их в спальни. Затем и прислуга, закончив уборку, разошлась по своим комнатам. И наконец, погасли огни города, светились только окна этого дома, а старуха все не возвращалась.
— Странно, уже так поздно, а мама задерживается, — пробормотал сын.
На что жена его заметила, что у старухи есть ключи от ворот и входной двери и потому нет нужды ждать ее. Супруги улеглись в постель, и скоро жена, распустив свои черные косы, уже спала. Муж, напротив, не мог сомкнуть глаз в тревожном ожидании и лежал так больше часа, уставившись в темноту. В итоге он набрался смелости и, пройдя по темному коридору, постучался к матери. Ему никто не ответил. Он открыл дверь и зажег свет. Часы на ночном столике старухи показывали полночь. Кровать была пуста. А его мать в эти минуты покупала у торговца на углу собора большую свечу с бумажной ширмочкой, защищающей пламя от ветра, для того чтобы в ночь Пятидесятницы вместе с толпой паломников, числом более тысячи, совершить торжественное шествие к санктуарию Девы Марии.
Прошло двести лет с того дня, когда образ Пресвятой Девы, написанный грубыми мазками на стене античной крепости, явил чудо и спас одного паломника от напавших на него бешеных собак. С тех пор почитаемый людьми святой образ, находящийся в санктуарии на горе, никогда не отказывал в милости нуждавшимся. Поэтому люди из года в год, глубокой ночью, шли к храму с зажженными свечами. Многие шагали босыми. Безлунной ночью на всей земле не было видно ничего, кроме длинной вереницы огней, растянувшейся по пустынной равнине. В отблесках пламени людские лица казались изнуренными, а тела, остававшиеся в тени, — абсолютно черными. Глаза, в которых как в воде дрожало отражение света, были устремлены вверх, туда, где после долгих часов пути паломникам должен был явиться санктуарий.
В толпе шла, опираясь на руку старшего сына, Артуро, вдова Беатриче Сабатини, штопальщица чулок. Кроме сына, с ней шла и дочь; с детства безумие злыми приступами накатывало на нее и, как в прошлые годы, мать и брат поднимались к санктуарию, чтобы молить о ее выздоровлении. Девушка была уже в том возрасте, когда другие обыкновенно выходят замуж. Пресвятая Дева должна внять мольбе двух верующих, не в этом году, так в следующем.
Среди других шел караульный Карло Илари, страстно желавший получить чин фельдфебеля; он как раз готовился к сдаче экзамена и собирался просить помощи у Девы Марии.
Вместе со своей молодой женой шел плотник Стефано Чезари. Стефано держал свечу, а его жена несла на руках их первенца, закутанного в мешковину. Накануне доктор сказал им, что глаза ребенка поражены неизвестной болезнью, занесенной, вероятно, с грязной водой, он слепнет и скоро совсем перестанет видеть. Молодые супруги надумали отнести ребенка к Святой Деве, которая, несомненно, его вылечит во имя драгоценных очей своего Божественного Сына.
В страхе перед нависшим банкротством и полным крахом следовала за своим главой семья лавочника Джакомо Алипранди, который шел босиком и, глядя в книгу, пел панегирики и гимны в честь Мадонны, а старшая дочь держала над страницами свечу. Семья надеялась, что Мария внушит самым ожесточенным кредиторам, чтобы те предоставили лавочнику еще одну отсрочку.
Многие девушки и парни шли поверить Пресвятой Деве свои любовные тайны, ожидая от нее помощи в сердечных делах.
Что касается ребятишек, они вовсе не собирались просить милости, для них это было праздничное развлечение; дети распевали одну за другой духовные песни, долгий путь им был нипочем, одну от другой они зажигали свечи и обменивались ими, а на камнях у перекрестков разводили маленькие костры, чтобы порадовать взор Девы Марии.
Старуха, не желая смешиваться с толпой, шла чуть поодаль, по самому краю дороги. На ней была черная вдовья вуаль, голова слегка склонена к левому плечу, а надменный, суровый взгляд, устремленный вперед, давал ясно понять, что она не потерпит фамильярности. Как и всем, ей тоже было о чем просить Святую Деву, но это не означало, что ее можно уподобить этим жалким оборванцам.
Дабы подчеркнуть, что они ей не ровня, старуха молчала, когда люди кричали «Славься, Мария!», а когда они распевали «Хвалы» — наоборот, молилась по четкам. «Убогие, — думала она, глядя на них, — вы совершаете такой длинный путь, вы сбиваете ноги в кровь ради того, чтобы груз вашей жизни стал полегче на несколько граммов, а вернувшись с чувством полного удовлетворения, опять впрягаетесь в те же ломовые дроги, несчастные ослы».
Когда они читали «Аве Мария», она, напротив, повторяла «Хвалы» Святой Деве. Когда они вновь принимались за гимны, она шептала себе под нос молитвы.
Прежде чем переставить ногу, старуха тростью ощупывала темную дорогу, чтобы не споткнуться о камень, держа свечу перед собой, как солдат — свое копье. В один прекрасный миг она, позабыв о толпе и целиком уйдя в себя, обратилась к Деве Марии.
— Ты, — сказала она, — одарила меня гордостью и властолюбием. Мне следовало бы родиться императрицей, и тогда моя душа была бы довольна. Передо мною трепетали бы, меня бы боялись, а может, даже ненавидели, при моем появлении народ падал бы ниц в пыль, вот это мне бы подошло. А что Ты сотворила из меня? Скромную мать семейства, вдову состоятельного человека, обремененную невесткой и внуками. Они боятся меня, это правда, но велика ли честь — страх, толстой бабы да трех сопляков? Я едва сдерживаю гнев, когда вижу, как в моем присутствии губы невестки дрожат, словно у школьницы перед классной дамой. Они меня ненавидят, но их ненависть стоит у меня поперек горла. О Пресвятая Дева, наделив меня гордой и непреклонной душой, которую подобает иметь королеве, Ты бросила меня в эту юдоль унижения. Поэтому я совершаю паломничество к Твоему санктуарию. Я старая женщина, и эта жизнь мне отвратительна. Я молю Тебя послать мне смерть.
Такова была милость, какой она жаждала. Моля о смерти, она стискивала зубы и опускала веки, скрывая мрак своих глаз. Подол ее длинного черного платья был весь в пыли; плотная ткань не приглушала медленных и тяжелых ударов сердца, нервы были напряжены. Прося о милости, она вкладывала в молитву всю свою душу, чтобы Дева Мария услышала ее.
На исходе ночи паломников одолела усталость, их пение сделалось тише. На востоке занималась серебристая заря, сияние которой было похоже на свет луны. Впереди, еще в отдалении, на вершине холма показался храм, весь освещенный огоньками. Все закричали: «Славься, Мария!» Многие упали на колени, другие, по большей части дети, побежали, чтобы успеть к храму первыми. Распятия и хоругви колыхались, потому что руки, державшие их, начали дрожать от волнения.
Дорога шла по холмам, и свет храма то исчезал, то появлялся вновь. Наконец толпа преодолела последний подъем, темные краски воздушного свода преобразились в лазурно-лиловые. Внезапно вспыхнул ликующе-алый цвет хоругвей; паломники не выглядели больше черными тенями, какими казались в ночи; одетые в праздничные одежды, они словно сами излучали свет. Синий и желтый цвета отражались в пространстве нового дня, как в зеркале; белели лица женщин, обрамленные платками, на выцветших хоругвях с золотой каймой сиял царственный лик Девы Марии.
