Норберт Гштрайн - Британец
Реальностью оказался Саутенд-он-Си, потому что в предместье квартплата ниже, чем в городе, и потому что ее отец был знаком с важным чиновником в местной администрации, тот устроил Хиршфельдера, ее молодого супруга, на работу в библиотеку; кстати, именно ее отец, не кто другой, одолжил ему денег на приобретение дома, — папа занимался куплей-продажей всего, что плохо лежало, и самые выгодные сделки проворачивал с американцами, когда те появились в городе, эти парни — в точнейшем соответствии с известным стереотипом, затянутые в слишком тесную военную форму, похожие на раскормленных толстых детей, — осаждали пресловутые злачные места близ Лестер-сквер, жевали резинку и улыбались, выставляя на обозрение немыслимое количество белоснежных зубов.
— Захолустье, — сказала она. — Даже сегодня худо делается, как подумаешь, что там-то и пришлось жить.
— Но ведь на берегу моря?
— На берегу клоаки! У самого устья Темзы. Вот уж чего даром не надо!
Она было засмеялась, но смех прозвучал жалобно и сразу смолк, однако взгляд ее выражал такое пренебрежение, что я решила не подыскивать какие-то утешительные слова, тем более что она тут же дала понять, что в утешениях не нуждается:
— Не такого я годами дожидалась!
Спустя некоторое время она заметила, что для Хиршфельдера Саутенд не был лишь временным пристанищем, напротив, этот городок оказался именно тем, к чему он стремился, она была поставлена перед фактом — оказывается, он решил там обосноваться, он неустанно расхваливал всевозможные достоинства Саутенда в те первые вечера, когда они гуляли по набережной возле мола, точно супружеская пара, прожившая вместе целую жизнь, и смотрели на темную воду, которая в часы прилива незаметно захватывала почву под ногами. Кэтрин лишь постепенно разобралась — Хиршфельдер жил так, словно война продолжалась, все еще носил военную форму саперных частей, носил и носил, хотя давно был уволен из армии, и еще у него обнаружилась смешная слабость — на всем экономил, зачем-то отказывал себе в самых пустячных прихотях, это был невроз запуганного старика, а ведь ему не исполнилось еще и тридцати. Он казался Кэтрин человеком, загнанным в угол и отбивающимся от нападений. Скудости окружающей жизни он не видел, а если и замечал что-то в этом роде, то ни капли не огорчался, в городке тогда еще не ликвидировали разрушения, оставшиеся после бомбежек, но он, точно слепец, ничего не видел, — не видел убожества увеселительного парка, в котором снова шла обычная жизнь: нажмешь кнопку — и, пожалуйста, раздается грохот и вой духового оркестра, уж как водится, фальшивившего, заглушавшего своим дребезжанием скрежет качелей, лязг и грохот каруселей, а вокруг мигают разноцветные огоньки, уничтожая своими однообразными сигналами чистоту ночного неба. Хиршфельдер в этом парке становился сущим ребенком, который ждет не дождется, когда ему позволят забраться на карусель и кружиться в вихре, пока в глазах не потемнеет.
Итак, основные вехи были расставлены, вот только, может быть, я перепутала что-то с хронологической последовательностью событий: сначала он снял себе номер в «Палас-отеле», чтобы работать, потом она ушла, или она ушла еще до того? В первое время она работала на транспортном предприятии, неподалеку, в Грейвзэнде, если не ошибаюсь, но уже вскоре нашла место секретарши в адвокатской конторе на Чэнсери-лейн, поначалу моталась каждый день в Лондон, потом приезжала в Саутенд только на выходные. Он-то уже пустил там корешки, и в конце концов она поехала в Вену одна — сколько ни упрашивала поехать вместе, он — ни в какую, уговоры не действовали, всякий раз он находил отговорки, ссылаясь на то, что в Австрии у него никого не осталось, потом вдруг как на пожар бросился в Зальцкаммергут, это было в первые месяцы мирной жизни, и поехал туда якобы с единственной целью — узнать, жив ли отец; после этого он ни разу никуда не выезжал из Саутенда, правда, изредка наведывался в Лондон, да еще провел неделю в Корнуолле и неделю в Уэльсе. Однако мне кажется, вояж Кэтрин в Вену не имел серьезного значения, пусть даже сама она по сей день уверена, что Хиршфельдер не простил ей своеволия, почувствовал себя оскорбленным, короче, что поездка в Вену привела к их окончательному разрыву. Может, так, а может, и нет, в общем оказалось, и он — не тот, и она — не та, знакомая история, вечно одна и та же. К тому времени прошло уже больше десяти лет после войны, у Кэтрин уже родилась дочка, о чем он вначале даже не знал, а у него вышла первая книга, никем, впрочем, не замеченная, иначе говоря, у нее была своя жизнь, у него — своя.
Кэтрин устала и все чаще перескакивала с пятого на десятое, я с трудом следила за рассказом — она то ограничивалась лаконичным замечанием, говоря о нескольких годах, то описывала какую-нибудь пустячную деталь долго и подробно, то ходила вокруг да около, то, наоборот, рубила сплеча, так или иначе, она быстро теряла интерес к тому, о чем говорила. Паузы становились все длиннее, всякий раз, начав о чем-то, она, похоже, говорила с большой неохотой, при этом я не могла понять, куда она смотрит — вот взглянула на часы, а вот опять уставилась в одну точку. По ее просьбе я открыла окно, в комнату потянуло свежим воздухом, запахом теплого хлеба — откуда он шел, осталось загадкой, — послышались голоса, они доносились из уличного кафе по соседству, которое я заметила, подходя к дому Кэтрин; наконец я собралась попрощаться, но она меня удержала:
— Все это было так давно. — Она положила руку мне на плечо. — Чем вас-то так зацепила эта история?
Вопроса следовало ожидать, но ответа у меня не нашлось, хотя, конечно, я подозревала, что мои разыскания связаны с Максом, с его восторженным отношением к Хиршфельдеру, и связаны больше, чем мне хотелось бы признать.
— Меня интересует, что произошло на острове Мэн.
До этой минуты история с убийством оставалась в стороне, теперь же она опять вышла на первый план, и это было неприятно: ведь на самом деле я не считала, что в ней — причина моего интереса; но, затронув эту тему, не стала ничего объяснять.
Кэтрин сразу замкнулась:
— Вам следует обратиться к тем двоим, с которыми он сидел в лагере, — сказала она сухо. — У них вы скорей что-нибудь узнаете.
Опять, значит, Ломниц и Оссовский превратились в анонимов! Я подумала, а может, и правда стоит разыскать эту парочку? Но тут Кэтрин заговорила о человеке, чья фамилия была Харрассер, о четвертом в компании, однако его она ни разу не видела; я уже приготовилась услышать что-нибудь сногсшибательное и все-таки была ошарашена, когда Кэтрин сказала:
— Не знаю, жив ли он. Во время войны он был депортирован в Канаду. Насколько мне известно, там и остался после войны.
Ничего себе! То этот человек вообще не существовал, то он — жертва убийцы, и вдруг — новый поворот! Не хватало только, чтобы Кэтрин поставила точку над i — превознесла его как блистательного героя, который в Новом Свете достиг высокого положения, стал богачом — а как же иначе! — и не желает слышать о том, что было давным-давно.
Я заметила, что Кэтрин щурится, как от яркого света, и попыталась представить себе, что вот так же она смотрела на Хиршфельдера, со смешанным выражением — отсутствующим и удивленным, тем же блуждающим взглядом, который иногда словно стекленел, отчего в лице появлялось нечто драматическое — в точности как сейчас, и она застывала, постепенно погружаясь в странное состояние вроде летаргического сна, если он донимал ее своими вечными историями из лагерной жизни.
Я рассказала о том, что узнала о Харрассере от Маргарет, но Кэтрин стояла на своем: нет, с первым транспортом заключенных Харрассера увезли с острова, и вдруг она засмеялась, вспомнив название корабля:
— Будто в насмешку! — И повторила: — Будто в насмешку! Представляете, он назывался «Герцогиня Йоркская»!
Потом она сказала, что во время плавания возникла паника и один человек был застрелен охраной; я не поняла, куда она клонит, намекает на что-то, о чем я не догадываюсь, или просто к слову пришлось, но подробнее расспрашивать не стала, и Кэтрин явно была этому рада.
Тут я вспомнила, что Маргарет тоже об этом упомянула: некоторых арестантов с острова Мэн депортировали куда-то за океан, и еще она говорила: первые недели в лагере Хиршфельдер жил в постоянном страхе, потому что его тоже могла постичь эта участь, могли выкрикнуть на утренней поверке его имя и дать приказ собрать вещи, а назавтра с рассветом прибыть к лагерным воротам, все это произошло бы в серых утренних сумерках, и нигде не было бы ни души, кроме случайного прохожего, выгуливавшего собаку на берегу; все разыгралось бы в какой-то неуловимый миг, за пределами времени: его и других горемык повели бы строем вдоль всей набережной туда, где уже дымил трубами паром, готовый отойти от причала.
Рассказ Кэтрин окончательно превратился в бессвязные клочки и обрывки, я молчала, слушала и вдруг чуть не подпрыгнула — она сказала, что Клара, возможно, и сегодня еще живет на острове, — сразу после войны она вышла замуж за хозяина одной из тамошних гостиниц, Хиршфельдер где-то в газете увидел объявление о свадьбе; Кэтрин вспомнила даже название отеля в Порт-Сент-Мэри, вообще она говорила о Кларе так, будто это ее приятельница, а вовсе не бывшая любовница ее мужа; удивительно, говорила она, подумать только, куда судьба забрасывает людей, такая молодая женщина, и очутилась вдали от родины, ну а что касается судьбы Клариных родителей, то о них ничего не известно, ясно только, что их, конечно, убили. Странно, почему у меня не возникла мысль — откуда все это известно Кэтрин? Да ведь она могла говорить о чем угодно, вспомнилось — вот и рассказывает, так что я не стала перебивать — к чему? — не задавала вопросов и позже, когда она заговорила о том, что Хиршфельдер не сумел определиться, найти свое место в жизни, иначе не поселился бы в Саутенде, да и библиотекарем не стал бы, а уж тем более писателем; помню, она воскликнула: ну подумайте сами — мужчина, здоровый, руки-ноги на месте, и день-деньской сидит за какими-то книжками! Подумайте, нет, вы только подумайте! И я подумала — о Максе, о том, как я любила треск его пишущей машинки, тарахтевшей в нашем доме с утра до вечера, о том, что я чувствовала себя надежно, как за каменной стеной, когда он, лежа рядом со мной, читал до поздней ночи и у времени, казалось, исчезали пределы; я вспомнила, каким умиротворенным он был, когда занимался своей писательской работой, и уставилась на Кэтрин довольно растерянно. Меня сбило с толку то, что все для нее так просто, и когда она разложила передо мной еще десяток фотографий Хиршфельдера, я ощутила разочарование, — не знаю, то ли из-за самих фотографий, их заурядности — ни одной, где на его лице не сияла бы широченная улыбка, — то ли потому, что фотографии вообще сохранились; во всяком случае, заинтересованность пришлось разыграть; одну за другой я брала у Кэтрин карточки, разглядывала, стараясь возвращать их не слишком быстро; боюсь, я не очень-то искусно притворилась, будто меня интересует и рукопись, которую она наконец вытащила из папки, десятка два желтовато-серых листков с неприятным запахом старой бумаги, — значит, это и есть рукопись его книги, вышедшей почти сорок лет тому назад! — я уже знала его манеру, каждая страница от края до края исписана от руки, полей нет, почерк с наклоном влево, правки, в сущности, никакой, листки пронумерованы безжизненными римскими цифрами.
