Евгений Дубровин - Грибы на асфальте
Я обхватил голову руками. Вацлав сочувственно посмотрел на меня.
– Одним огнетушителем три таких лба, конечно, не вылечишь, – сказал он. – У тебя есть еще деньги?
Я вынул последнюю десятку – все, что осталось от суммы, которую дала мне мать до первой получки.
Голова у меня сильно кружилась. Уже давно я не пил столько вина. Девушка с лицом древней богини нашла свой идеал. Старый дом. Во дворе собака тявкала…
– А где же петух? – спросил я. Кобзиков рассмеялся.
– Кх… – показал он себе на горло. – На свадьбе… Егорычу досталась гузка… А Киму перышки – не изобретай сеялку! Эх, какой был петух!
По мере того как пустел второй «огнетушитель», ветврач становился все более сентиментальным.
– Гена, держись меня! Понял? И ты, Иван. Держитесь меня, ребята! Я вас в люди выведу! Кем был Иван? Никем! Сопляком. А сейчас он заведующий отделом… ик… Еще нет и двадцати, а уже зав… ик… Захочу, Гена, и тебя завом сделаю… понял? Походишь месячишко в инструкторах… – Сегодня я уезжаю.
– Куда?
– Может быть, в Африку сорвусь. Говорят, сей час туда направляют молодых специалистов.
– А вообще это идея! – оживился Кобзиков. – Я еду с тобой, черт побери! В Африке можно неплохо устроиться! Там можно жениться на какой-нибудь… ик… завалящей королеве… принцессе… Надо собираться!
Ветврач полез под кровать за чемоданом, а я, ничуть не удивляясь обретению попутчика, вышел из комнаты.
В сенях я столкнулся с Тиной. Она несла кастрюлю горячей воды, обмотав ее тряпкой.
– Посторонись!
Веселый голос, раскрасневшиеся щеки.
Почему-то я представлял нашу встречу не так, – медленно произнес я.
– Да посторонись же, медведь косолапый! По том поговорим.
Смеющаяся, повязанная по-бабьи белым платком Тина наступала на меня. У нее, видно, было сегодня хорошее настроение.
Я попятился к стене и, когда она поравнялась со мной, ударил по розовой щеке. Кастрюля покатилась по полу. Сени наполнились паром.
– Дрянь! Дрянь!!
Тина не сопротивлялась, только закрыла лицо ладонями. Пальцы у меня ныли от удара.
На шум прибежал Вацлав и утащил меня в комнату.
– Успокойся, – твердил он. – Береги нервы! Мы же едем в Африку, а там крокодилы…
Потом мы прощались с кобзиковыми друзьями. Члены общества ОГГ жали нам руки, лезли целоваться, кричали «ура», совали адреса.
– Через год я вас всех заберу в свое королевство! – кричал Вацлав.
Мы пили, ели, куда-то ехали, опять пили, ели, и было нам очень себя жаль.
– Съедят нас крокодилы, – хрюкал ветврач, утирая слезы. – С матерью старушкой бы попрощаться…
Последнее, что я запомнил в тот день, – вокзал. Вацлав, взъерошенный, бледный, совал в кассу разорванный рубль и требовал билет до Элизабетвиля.
А потом мы на ватных ногах убегали от милиционера.
Сейчас вылетит птичка
– Получу зарплату – и уедешь, – сказал на следующее утро Кобзиков.
В ожидании зарплаты я целыми днями слонялся по городу или, если удавалось подзанять у Ивана-да-Глории, пил пиво в пустынном парке, где прямо на столиках лежали желтые тяжелые листья. Кроме меня, пить пиво приходили еще двое: уборщица тетя Клава, толстая женщина с добрым морщинистым лицом, и худой парень в очках.
Тетя Клава мела в парке аллеи. Вернее, одну аллею. Взмахнет метлой и задумается, глядя в землю; опять взмахнет и опять застынет. Пока тетя Клава доходила до конца аллеи, дорожку снова засыпало листьями, и тетя Клава начинала сначала. Свою кружку она выпивала торопливо, вытирала губы цветистым фартуком и пугалась – не идет ли заведующий. Заведующего я не видел ни разу, но, наверно, это был строгий человек, так как тетя Клава его очень боялась.
Худой парень в очках был, по всей видимости, поэтом. Он приходил раньше всех, смахивал рукавом со столика листья, густо посоленные крупной белой росой, клал записную книжку в клеенчатом переплете и начинал шевелить губами. Он не записывал ни строки, а все бормотал или смотрел вдаль.
Столики стояли на бугре, почти на самом краю парка, там, где он переходил в Средне-Русский массив. Даль очень походила на вытканный цветными пятнами ковер. Поэт, наверно, об этом сочинял стихи.
Буфетчик был угрюмый пожилой человек с жиденьким чубчиком и вкрадчивым голосом. Но, несмотря на свою наружность, это был очень порядочный буфетчик. За все время он не обсчитал меня ни на копейку, а кружки наливал даже выше ободка. Может, буфетчик боялся потерять нас как клиентов. За весь день его посещало всего несколько человек, в том числе милиционер. Он приходил ровно в пол-двенадцатого, быстро выпивал кружку пива и уходил. Наверно, на посту пить пиво не полагалось, так как милиционер нас явно стеснялся: он не смотрел в глаза и двигался по проходу между столиками боком.
Поэт со своей клеенчатой книжкой навел меня на мысль написать здесь, в парке, рассказ. Это была очень удачная мысль. В случае удачи я получил бы приличный гонорар. Но потом одного гонорара мне показалось мало, и я решил написать два рассказа.
Первый рассказ назывался «Четверо в осеннем парке». Ежедневно в парк приходят четверо, пьют пиво и глядят вдаль, подернутую осенней дымкой. С шорохом падает на дорожки листва, и уборщица тетя Клава метет ее метлой. Взмахнет раз – и задумается, взмахнет другой – и опять застынет. Тихо-тихо в парке и никого нет. Разве только иногда забежит выпить кружку пива милиционер (пиво пить на посту не разрешается, и милиционер всегда конфузится) да, утопая ногами в листве, пройдет в сторону Средне-Русского массива парочка влюбленных.
Четверо пьют пиво и молчат. Молчит буфетчик с жиденьким чубчиком (очень честный буфетчик), молчит, опершись на метлу, уборщица тетя Клава, молчит лес, озабоченный грядущей зимой, молчит бледное высокое небо в белых шрамах реактивных следов. Вот и все. Потом их осталось трое, потом не пришел еще один. И наконец, одна лишь уборщица тетя Клава пьет пиво у честного буфетчика с жиденьким чубчиком. И никто никогда не узнает, зачем приходили и сидели на самом краю Средне-Русского массива эти четверо.
Второй рассказ я назвал «Солнечные черепашки». Содержание его было таково. На каникулы в родное село приезжает студент-художник. Этот студент несколько оторвался от земли, природы. И вот он встречает молодую женщину, в которую был влюблен в детстве. Эта молодая женщина замужем за его бывшим другом. Студент не очень огорчен, ему совершенно безразлично это обстоятельство, но когда на следующий день он пошел на прогулку, то случилось невероятное: впервые со времен детства он заплакал. Далеко в поле стоял одинокий дуб на пригорке. Студент заворачивал к нему каждый раз, когда ходил на прогулку. Ветер шелестел в сухой граве, и по земле возле дуба маленькими черепашками ползали солнечные пятна, а над опустевшими полями в синей дымке кружил коршун. Студент нагнулся, чтобы поднять лист, и вдруг почувствовал горький-горький запах осенней листвы, родной-родной, как пахла в детстве материнская шаль. И он уткнулся лицом в листву и зарыдал.
Рассказы я решил отнести в журнал «Борьба». Помещение редакции сильно напоминало улей, только покинутый пчелами. Побродив по многочисленным пустым комнатам целых полчаса, я, наконец, нашел секретаря-машинистку. Она сидела над раскрытой хозяйственной сумкой и ела помидор.
– Кому тут можно показать рассказ? – спросил я.
Секретарь доела помидор и мило улыбнулась.
– Редактору прозы.
– А где он?
– В командировке.
– А главного редактора можно видеть? Машинистка достала зеркальце и опять мило улыбнулась.
– Конечно, но они сейчас на совещании в Москве.
– А ответственного секретаря?
– Они сегодня весь день в типографии.
– Тогда я зайду через парочку дней. Кто-нибудь вернется?
– Конечно, конечно! Заходите, пожалуйста.
– Большое спасибо, – сказал я, приятно удив ленный столь вежливым обращением с начинающими.
Через два дня я опять явился в «Борьбу». Секретарша сидела в той же позе над раскрытой сумкой и ела, но теперь уже яблоко.
– Редактора прозы можно видеть? – спросил я.
– Зайдите денечка через три, – улыбнулась молодая женщина. – Они сейчас на совещании в Москве.
– А главный редактор, наверно, в командировке?
– Да, в командировке.
– А секретарь в типографии?
– Да, женщина посмотрела на меня несколько удивленно.
– Тогда я зайду через три дня.
– Будьте любезны.
Через три дня главный редактор уехал на совещание, редактор прозы был в командировке, а ответственный секретарь по-прежнему не вылезал из типографии. Еще через три дня редакторы поменялись местами; один только секретарь покидать типографию не хотел.
Из этого заколдованного круга мне помог вырваться случай. Проходя однажды мимо невзрачной двери с непонятной надписью «Метранпажи. Вход посторонним воспрещен», я вдруг услышал такой разговор:
