Гэри Шмидт - Беда
Все остальные представители школы имени Джона Гринлифа Уитьера последовали его примеру.
Даже тренер Сантори, который собрал свою команду в тесный кружок и поздравил их, глядя каждому в глаза и кивая – каждому, за исключением Генри, снова подумавшего, что в понедельник ему все-таки придется бегать с лодкой. На душе у него было тяжело и не стало легче даже тогда, когда Брэндон Шерингем поднял над головой изящный кубок из стекла и серебра.
Он уехал первым из всей команды, вместе с матерью и Санборном.
– Поздравляю, – сказала мать. – Обогнали всего на волосок – на моей памяти такое у тебя впервые.
Генри промолчал.
– Похоже, ты там слегка зазевался.
– Да, – ответил Генри.
– И не сразу подстроился под остальных.
– Угу.
– Победителей не судят, – сказал Санборн.
Никто не говорит того, что у всех на уме, подумал Генри. Что из-за меня нас чуть не обогнала команда камбоджийцев.
– Хотя из-за тебя вас чуть не обогнала команда камбоджийцев, – прошептал Санборн.
Но Генри даже не откликнулся. Остаток пути прошел в молчании.
Которое решительно нарушила Чернуха, выбежавшая им навстречу.
И которое она не думала хранить и после ужина, носясь по Бухте спасения, когда Генри спустился туда и стал кидать в море плоские камешки, стараясь, чтобы они как можно больше раз отскочили от поверхности воды. По морю бежали низкие волны с бурунами, и красные буйки прыгали на них вверх-вниз, негромко погромыхивая: клинк-клонк, клинк-клонк.
Генри потянулся, забросив руки назад, и напряг ноги. Его мышцы томительно ныли после утренней гонки. Будь у него каяк, он мог бы снять усталость, пройдясь по бухте на веслах. Возможно, ему даже удалось бы заглушить память о том, как он чуть не подвел команду.
Но каяка не было, и усталость не отпускала.
И тут – внезапно – весь мир вокруг как будто замер. Даже Чернуха умолкла и подняла морду к небесам. Как будто бы все, что было рядом с Генри, и все, что было от него далеко, вдруг почему-то затаило дыхание, и необъятность этой всеобщей перемены придавила его тяжким грузом.
Он попытался стряхнуть это ощущение. Кинул еще несколько камешков вдоль впадин между волнами пониже. Но тяжесть не исчезала. Чернуха подошла к нему и улеглась у его ног, а потом тихонько заскулила и ткнулась мордой ему в ладонь. Болячку, оставшуюся от занозы, засаднило с новой силой. Генри отдернул руку – движение было резкое, и Чернуха даже пригнула голову, словно испугавшись, что он ее ударит, – и помахал ею в воздухе, чтобы перебить подступающую боль.
В доме зазвонил телефон. Генри отчетливо его слышал. Он прозвонил девять раз, точно решил не сдаваться, пока кто-нибудь наконец не снимет трубку.
И кто-то ее снял. А может быть, телефон замолчал сам – Генри не знал, кто сдался первым.
Он снова подошел к корабельному остову – к тому самому шпангоуту, о который поранился накануне. Снова положил на него руку и почувствовал ту же острую щепку. Ему даже показалось, что к его ладони прилила кровь.
И вдруг на утесе над бухтой появилась мать – она звала его.
Генри не хотел ее слышать.
– Генри! – окликнула она.
Он не отрывал руки от шпангоута.
– Ген… – она не смогла выговорить его имя целиком.
Чернуха потрусила наверх. Генри смотрел, как она лезет по осыпи, поджав хвост. Она медленно поднималась по камням, низко опустив голову и повесив уши, борясь с ветром, порывами залетающим в бухту.
Добравшись до матери Генри, Чернуха села у ее ног. Мать нагнулась и погладила ее по голове.
– Генри! – снова окликнула она. – Из больницы.
И тогда замершая Необъятность наконец сдалась и испустила глубокий вздох.
Генри прижал ладонь к дереву. Его рана открылась опять. И он пошел по берегу к матери, неся на себе этот стигмат Печали, которая уже никогда, никогда его не покинет.
Мать знала, что он уйдет. Он понял, что она знает, по тому, как она до него дотрагивалась. По тому, как тихонько стонала, когда думала, что он не слышит. По тому, как смотрела на него, словно стараясь запомнить его облик до последней черточки.
А отец – тот человек, что до недавних пор был его отцом, – вовсе на него не смотрел.
Он не мог не уйти из дома, который перестал быть домом. Он решил, что уйдет ночью – сядет за руль и поедет во тьму, где нет ни слез, ни смеха. Ему придется покинуть дом, где каждый помысел – родник печали.
Он возьмет с собой томик Китса.
10.
«Этого мы не знаем», – сказали врачи. Может быть, ночной приступ. Сканирование мозга все время давало неопределенные результаты, поэтому нельзя было сказать, что именно произошло. Возможно, еще один инсульт. Или тромб, вызванный истощением мозга. А бывает и так, что пациент просто теряет всякую волю к жизни. «Мы не знаем», – сказали они.
Но Генри знал, что произошло.
Его брат Франклин – единственный и неповторимый Франклин Смит – умирал в то самое утро, когда Генри греб на реке Чарльз, мать подбадривала его криками с берега, а команда камбоджийцев выкладывалась на полную катушку, стараясь обогнать команду Уитьера.
А позже, когда весь мир затаил дыхание, наступил конец – и дыхание Франклина Смита остановилось навеки.
В этот миг он был совсем один.
И никто уже не увидит никаких чудес.
Беда нашла дом Генри и никогда больше не уйдет оттуда.
По их дому разлилась глубокая тишина.
Генри не знал, что бы они делали, если бы у них не было Чернухи, потому что для Чернухи во все времена года, во все часы и мгновения существовало только «сейчас». Если она хотела бежать с Генри в Бухту спасения, это было сейчас. Если хотела лечь на спину, чтобы Генри почесал ей брюхо, это было сейчас. Если хотела развязать ему шнурки на ботинках, это было сейчас. Если хотела носиться вокруг и лаять, это было сейчас. И если Генри был рядом, для Чернухи это значило, что Беда где-то далеко.
А когда ты бежишь с собакой по песку у голубой бухты, трудно плакать.
Но глухой ночью, когда Чернуха, свернувшись калачиком, спала на толстом одеяле в ногах Генри, а небо и море были темными, вся эта темнота холодным грузом наваливалась Генри на горло, и он думал о брате.
Тогда он садился на постели и тормошил Чернуху, и она тыкалась ему в ладонь мокрым носом, не открывая глаз.
Но вокруг все равно стояла темнота.
Похороны Франклина Уолдо Смита назначили на самый последний день мая. Лил дождь – унылый дождь, и почти все жители Блайтбери сидели по домам. Во всяком случае, церемония проходила в узком кругу; двое городских полицейских заняли пост у церковных дверей и следили, чтобы репортер из «Блайтбери кроникл» и местные фотографы, собравшиеся напротив епископальной церкви Святой Анны, не мешали скорбящим.
Генри сидел рядом с родителями. Луиза не пришла.
Тихо играл орган, роняя торжественные ноты на гроб Франклина – он был накрыт вышитым бело-золотым покрывалом.
Стоя на кафедре красного дерева, отец Бревуд произнес древние слова: «Я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восстановит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его»[17].
Во время службы Генри с удивлением – и даже изумлением – поймал себя на том, что думает о Чернухе. О том, как Чернуха любит бегать. О том, как она никогда и ни за что не приблизится к волнам. О том, как Франклин обязательно захотел бы, чтобы она стала его собакой.
Рядом сидели его отец и мать. Бок о бок, но каждый сам по себе. Оба застывшие, словно не совсем живые.
Он подумал о Луизе, которая не согласилась сесть в машину, чтобы ехать на похороны, и, безутешная, опять убежала к себе в комнату; которая не захотела смотреть, как ее брата Франклина опускают в землю.
«Мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»[18]
– Да будет имя Господне благословенно! – прошептала мать Генри.
Генри не смог бы заставить себя это повторить.
Когда служба кончилась, Генри с родителями медленно двинулись за гробом по проходу между рядами – толстый ковер полностью заглушал их шаги. Глаза по большей части незнакомых, но почтительных кузенов, дядьев и теток были устремлены на них. У дверей услужливые люди в черных костюмах раскрыли над ними зонтики, и все вышли под дождь.
Участок Смитов на кладбище церкви Святой Анны был одним из самых больших. Его окружала низкая кованая ограда. В одном углу стоял белый обелиск, воздвигнутый в память о двух молодых Смитах, погибших в сражении на Антиетаме[19]. Но некоторые из могильных плит – темные и тонкие, с изображением урн и плакучих ив, – появились здесь гораздо раньше, еще в конце семнадцатого века. В самом центре участка высилась двойная каменная арка с надписью SMITH, и высеченный на ней крылатый череп, слепой и беззубый, казался полновластным хозяином этого молчаливого, насквозь промокшего клочка земли.
