Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)
Звуки наверху умолкли, теперь я слышу лишь ритмичные, лёгкие стуки, перемежаемые звоном колокольчика.
«Jerome?»
Солдат стоит у задней части дома и манит меня к себе; мы идём за сарай. Снова пошёл дождь, и я прижимаюсь к дощатой стенке, а солдат выходит на пути и балансируя на рельсе, закуривает сигарету. Удержав своё тело в равновесии, он пристально смотрит на меня. Что мы здесь делаем, что это за детские игры? Я ощущаюсь смесью нетерпения и скуки.
Неожиданно он щелчком отправляет сигарету в кусты и присаживается на корточки передо мной. Я не могу отвести взгляд, пытаюсь улыбнуться, но ощущаю только нервные, неуверенные движения своих губ. Что ему нужно, он издевается надо мной? Он быстро встает, смотрит на сарай и быстрым движением притягивает меня к себе. Парализующий страх охватывает меня, мои пальцы немеют и всё окружающее заслоняет ослепительная ярко-белая завеса. Моё тело сжимается, словно собирается исторгнуть истошный вопль, но ничего не происходит. Я ощущаю грубый материал мундира на своём лице и чувствую горький запах дождя и металла. Одеревеневший и напряжённый, стою я в его неумолимом объятии; он может убить меня здесь у сарая, он может задушить меня или зарезать, и я ничего не смогу поделать. Затаив дыхание, застыв, стою я, парализованный произошедшим.
Словно издалека я слышу его хриплый голос: «Jerome, you o’kay?» и чувствую что-то теплое на моих волосах и затем на щеках. Он целует меня. Я не решаюсь пошевелиться, словно из-за этого могу исчезнуть, растворится в небытии.
Когда он поднимает мою голову, я вижу в его глазах совсем близко от себя его сильный взгляд охотника, преследующего добычу.
Его дыхание частое, словно ему трудно дышать. Теперь мне действительно становится страшно, паника охватывает меня целиком: я не смогу убежать; держу пари, что сейчас произойдёт то, что неявно и не высказано ощущалось с самого начала, он это задумал и сейчас сделает…
Его губы скользят по моему лицу, меня начинает судорожно и рывками трясти, я теряю равновесие, и чтобы я не упал, он вынужден прижать меня к стенке сарая.
Мне нужно защищаться, но как? Под его нажимом моё тело бьётся несколько раз о дощатую стенку сарая, из-за чего начинают болеть локоть и лопатки. Моя голова откидывается назад, я ощущаю дождь на своём лице и его лицо сливается с моим. Я словно медленно иду ко дну, опускаясь под его весом, давящим на меня. Я царапаю пальцами стену сарая, чувствуя, как ломаются мои ногти, в тщетной попытке отыскать опору на стене, мои сабо скользят по мокрой земле. Его рука дико и беспорядочно шарит по моей одежде, он дёргает моё пальто и пытается рукой залезть ко мне в брюки. Как пустой, ненужный предмет, прилип я к его губам: словно сдувшийся шарик, из которого выпустили воздух. Его щетина трёт мне кожу, его лицо давит мне на глаз и царапает губы. Я пытаюсь вырваться и кричать, но из меня исторгается только хрип. Его язык двигается между моими губами, и каждый раз, когда я их сжимаю, он настойчиво раздвигает их. Как рыба, он проскальзывает в мой рот. Когда я на мгновение расслабляю челюсти, он проталкивает язык, заполняя мой рот целиком, мы сливаемся в одно целое, словно он расплавился и струится в глубину меня. Время от времени передо мной мелькают его чужие, дикие глаза; словно охотник, исследующий дичь, он поворачивает и встряхивает меня, до тех пор пока я не замру навсегда. Он дышит мне в лицо, и когда он приподнимает меня, мне слышно как падают мои сабо, звонко стукнувшись друг о дружку.
«Listen[19], — шепчет он и неловко прижимает меня к себе. — Listen. Is good, is…»[20]
В доме раздаются голоса, хрустят шаги по гравию, ещё мгновение и я свободен, судорожно вдыхаю воздух, словно вынырнув с большой глубины; он отпихивает меня своим плечом к стене и оборачивается на шум. Совсем рядом запускается двигатель, но шум удаляется от нас и затихает.
Он нежно стирает дорожку слюны с моего подбородка, словно в попытке утешить. Я стою в носках в грязи и ищу мои сабо, я чувствую себя грязным, мокрым и осквернённым.
«Jerome? — спрашивает он. — Jerome, o’kay?»
И это снова повторяется; его губы, его руки, его поцелуи настигают меня и я больше не вырываюсь из его жёстких объятий, которые неожиданно ослабевают. Мне холодно, моё лицо пылает и болит, я издаю полузадушенные хрипы. Я боюсь, что когда он отпустит меня, то я упаду на землю и никогда не поднимусь, погибну там под дождём и в грязи, забытый за этим старым сараем. Он обвивает меня рукой и толкает меня сквозь мокрые кусты вдоль сарая.
Отъезд на машине происходит тихо и быстро, напоминая бегство. По дороге к автомобилю он поддерживает меня и прижимает к себе. Я начинаю плакать, сначала тихо, затем всё сильнее и сильнее, рыдания дёргают и трясут всё моё тело.
Почему он улыбается, как он может делать вид, что ничего не произошло?
Почему он не сделал того, о чем я подумал, почему не оставил меня там в грязи?
Он достаёт карту и раскладывает её. Его палец следует по красной линии и указывает на тёмное пятно: он ищет на дороге уединённое место, чтобы выбросить меня из машины.
«House? — Я слышу его вопрос: — Jerome house?»
Я не могу смотреть вверх и склоняюсь над раскрытой картой, которая шурша, скользит на моих дрожащих коленях.
«Jerome, look».
Когда я снова начинаю реветь, он прижимает меня к себе и держит карту перед моим лицом.
«Wams», — читаю я название поверх точки, на которую указывает его палец. Я указываю на Лааксум, который обозначен маленькими, чёткими буквами. Если он привезёт меня домой, то там увидят, как я выхожу из американского автомобиля.
Он целует мои высохшие глаза и слизывает, к моему ужасу, сопли, бегущие из носа, его губы ласково и нежно очищают моё лицо.
Мы едем дальше и солдат всё время гладит меня по спине. Я больше не реву.
«Say Wolt, say it[21], — говорит он. — Jerome, come on, say Wolt»[22].
С удивлением я слушаю свой сиплый голос, который повторяет требуемое.
Я чувствую непреодолимое желание лечь, но я продолжаю сидеть и смотреть во все глаза; я должен знать, где мы находимся. Он берёт мою руку и кладёт к себе на ногу, где она остаётся вяло и безжизненно лежать. Дождь прекращается.
Привкус его поцелуев ощущается в моём рту и не проходит. Может он останется в моей жизни навсегда, как и я, обгаженный и облапанный? Я погружаюсь в себя, в то время как солдат закуривает сигарету.
Он высаживает меня в том же месте, где и посадил. Запуганный, я стою возле машины, словно ожидаю чего-то ещё, знака или команды уйти.
Он поднимает руку и подмигивает мне, захлопывает дверцу и уезжает, не смотря как я ухожу.
Я бегу по деревенской улице, низко опустив голову, чтобы никто не увидел моего лица. Но в деревне тишина, снова идёт дождь и не видно ни одного человека.
Я не могу вернуться домой, это точно, я должен обдумать, что мне делать дальше. За деревней я падаю на край канавы лицом вниз; земля сырая и холод проникает под мою одежду. Я ощущаю его прикосновения на губах, на шее и языке, моя одежда пропитана смесью горьких запахов металла и больницы. Когда я нюхаю свой рукав, запах солдата настолько силён, что мне кажется, будто он сидит рядом со мной, совсем близко.
Я пробую глотать свою слюну, размазывая её языком по рту и собирая её вновь. Я хочу, чтобы его запах и вкус исчезли, пропали навсегда из моей жизни. Я плюю, и слюна длинной нитью ложится на траву.
Мем поймет по моему взгляду, что случилось, она прочтёт это на мне, словно написанное крупными буквами поперек моего туловища. Я уверен, что мои глаза покраснели и опухли, а моё лицо болит на ощупь и наверняка покрыто болезненными пятнами.
Так ничего и не надумав, я сворачиваю на боковую дорогу, ведущую в Шарль и бегу рысцой, борясь с сильным встречным ветром, к виднеющимся вдали фермам. В грязных лужах, иногда полностью перекрывающих дорогу, отражаются бледно-жёлтые лучи, которые то тут, то там пробиваются сквозь чёрные тучи. Порывы ветра сдувают с дороги несколько вопящих птиц. Я искоса смотрю в сторону двора Яна. Нужно ли к нему заходить? Либо он единственный, кому я могу рассказать о случившемся, либо он задразнит меня и будет рассказывать об этом везде и всюду. В затруднении я останавливаюсь. Если он расскажет об этом, то мне придёт конец. Я быстро прохожу мимо дома и надеюсь, что меня никто не увидел; я должен остаться незамеченным.
Опять льёт дождь. Я бегу вдоль тёмного склона утёса и взбираюсь на дамбу. Серое море под проливным дождём пенными массами с треском бьётся о дамбу, распадаясь на мириады брызг. У Лааксума, где начинается береговое укрепление, я сажусь на корточки за защитным рядом свай и ощущаю под собой воду, пенящуюся между базальтовыми блоками, яростно накатываясь и затем затихая. Я ощупываю пальцами своё лицо, словно проверяя, нет ли там чего-то неправильного и повреждённого. Не привлечёт ли что-нибудь внимания дома? Я замёрз и поднимаюсь с корточек.
