Лев Сокольников - Прогулки с бесом, или "Gott mit uns"!
Если фильм делать на цветной плёнке, то пальто из сукна немецкой шинели гримерам следует не густо припорошить пылью из красного кирпича старинного изготовления. Пыль от современного кирпича, или от кирпичей советских времён не годится: "колер" не тот.
Из-под кирпичной пыли должен просматриваться цвет сукна немецкой шинели: серо-зелёный. Вражеский. Немецкий. "Ненавистный". Такой цвет
в советской литературе старого издания называется "жабьим". Не могу согласиться с определением цвета потому, что не видел ни единой жабы с цветом кожи, как у немецкой шинели. Но это неважно: если "советский писатель" сказал — так оно и есть и ему нужно верить, а не своим глазам. В самом-то деле, не заводить же спор о цвете сукна немецкой шинели военных лет с советскими писателями прошлого!
Главное — не цвет, главное — "верхняя зимняя одежда из материалов сомнительной принадлежности" спасла мою жизнь…
Крупный кадр: лицо мальчика равномерно грязное, но не пятнами. Грим лица должен быть таким, чтобы в кадре крупного плана были две чистые дорожки от слёз. Только от слёз на щеках бывают чистые дорожки. На голове ничего нет, головной убор потерян ночью. Голова шкета острижена рукой человека абсолютно лишённого даров парикмахера, "порогами", и не вздумайте показать какую-то иную причёску!
Ноги в чулках, без башмаков, башмаки остались в ночь "спасения на картофельных полях" в первом акте в "опере о войне". Когда звучала "увертюра"… В сорок первом… А сейчас сорок третий год, средина войны, и до её "финала" ещё два года. О каких башмаках речь вести? Где они? Возможно, чьим-то иным ногам служат…
Шкет прижимает к лицу стонущего обгоревшего кота и воет. К воющему подходит женщина, осторожно берёт рук шкета умирающее животное, кладёт на землю и говорит:
— Поднимайся. Идём — не гладила женщина тихо плачущего мальца по голове и не пускала слёз "за компанию"… Не поднимала мать с земли, не подавала руку, но сказала два слова:
— "Поднимайся. Идём" — так точно и верно! Вечные и сильные слова:
— "Поднимайся и двигай вперёд"! — места "телячьим нежностям" после такой ночи не было. "Выгорели" они.
И мы пошли. Ничего не помню о сёстрах, где и с кем они был в ту ночь. Позже узнал, что с началом рассвета мать послала отца искать "крышу над головой". Были пустующие дома в городе, и кому они принадлежали — этого никто не мог сказать. Имею в виду пустяковый момент в общем военном времени: пребывали в живых хозяева оставленных домов? Многие граждане, имевшие родню в сельской местности, отправлялись туда переждать тревожное, "переходное", время. "Переходное" время — это когда ЭТИ отступают, а те…
Пустующий дом для нас нашёлся в половине пути между не полностью сгоревшим монастырём и станцией. Всё зыбко, всё неопределённо. Короче — "как на войне" Определив нас "под крышу", отец отправился продолжать служение оккупантам. "Усугублять вину перед родиной". Это советская формулировка, а до переворота семнадцатого года она звучала иначе: "продолжать упорствовать в грехе". Можно ли смешивать старые представления о "преступлениях перед родиной" с новыми грехами?
— Выдавать награды за терпение у вас не принято. За "участие в боевых действиях" — да, вас награждали, а за только одно присутствие в битвах — нет и нет! Вот почему штурман, что тогда спалил ваш монастырь, сегодня с полным правом гордится наградами за борьбу "по освобождению родины от немецко-фашистских захватчиков", а тебе гордиться нечем. Тебе о прошлом особо широко рот открывать не следует.
— Нет у меня оснований для гордости. Вот уже шестьдесят лет, каждый год, тот штурман на торжествах по случаю освобождения города от врагов, парится в чёрном пиджаке с массой орденов и медалей за прежние подвиги. Очень хотелось бы знать пустяк: а на том пиджаке есть орден за сожженный на две трети бывший русский женский монастырь?
Многие дети тех лет фантазировали на тему "участия в военных действиях". Грешил рассказами с желанием поразить и удивить друзей. Это было на Урале, в сорок седьмом. Сочинял я, грешен, каюсь! Врал и добавлял небылицы, не краснел от собственного сочинительства, а сегодня, оказывается, такое сочинительство дорого ценится!
Прежде говорили:
— Врёшь! — сегодня:
— Весьма талантливо написано! — тогдашние мои рассказы о войне оценивались сверстниками как наивысшая степень вранья, нестерпимый верх вранья, предел вранья, достойный всяческого осмеяния! И никто из слушателей не задумался: "как малый талантливо врёт! Надо ж так уметь!" — и все мои попытки выдать рассказы за правду не имели успеха. После двух, или трёх попыток доказать, что не вру, что был участником излагаемых событий — мой "вес" почему-то опускался всё ниже и ниже… Тогда-то и умолк, и казалось, что навсегда.
— Этому есть объяснение. На какой территории плёл "повести"?
— На Урале. В сорок седьмом голодном году отца отправили туда заниматься тем, чем занимался и у оккупантов, а нас — как его семейство.
— Как могли понять тебя тамошние мальчишки? Что могла сказать им твоя "оккупация"? Как могли представить такую "экзотику"?
— Теперь понятно. Бес, ну как же так!? Почему между людьми так "дары" распределяются? Меня трепанула бомба отечественного изготовления, но вместе с трёпкой получил "компенсацию" в идее способности "сочинять"… "Фантазировать", то есть. Иные получали, куда меньшую взбучку, но отзывались на куда большими способностями, чем моя!
— Временами бываешь бестолковым! Сколько народу война потрепала? Много! А теперь представь, что трёпаные, вроде тебя, поголовно все, получили бы свыше очень большие "компенсации" за страдания. Представляешь? Чтобы мы видели вокруг? Половина страны — "ясновидящие и предсказатели будущего"!? Где для всех прокорм найти? Конкуренцию представляешь?
С возрастом собственные рассказы стали самому казаться безудержным враньём. Потом вмешалась лень и пропела скучным голосом:
— А кому это интересно? У каждого своё было, оно главное для него, а не твои "повести военных лет".
— Рассказы твои в те времена целиком и полностью входили в список "антисоветских": в самом деле, как мог доблестный советский ас вместо немецкого склада с горючим спалить бывший женский монастырь!? Явная и злобная клевета! — осудил бес за неточности.
Глава 100.
Клопиная ночь. "Единственная и неповторимая".
Последняя ночь в "отечестве моём", но не вообще…
Описание временного нашего жилища: в маленьком домик запомнилась комната площадью не более двадцати квадратных метров. Окно смотрит на улицу, на восход солнца. У противоположной окну стене — старый платяной шкаф советских времен. Не старина, нет, не ореховое дерево. Рядом печь с осыпавшейся глиной. Голая железная кровать. Одна. Всё.
Как, когда и почему законные хозяева покинули жилище — мать не спрашивала у соседок. Это из раздела "ненужной информации". Пустовавших домов хватало, и где могли быть их законные владельцы — это никого не интересовало. Это было короткое, но прекрасное время, когда "жилищный вопрос" не волновал граждан "страны советов"
Выгорание более половины "святой" обители в сопровождении впечатляющей бомбёжки так подействовали на мать так, что на другой день, ранее вечера, она сказала:
— Нужно идти в пещеры, сегодня прилетят — прелесть тех времён заключалась в краткости: говорилось "прилетят" и всё становилось понятным: кто, и для чего прилетит в надвигающуюся ночь.
И мы тронулись спасать тела в пещеру раньше, чем это делали в прежние времена. Если прежде до выработок ходу было двадцать минут, то сгоревшая келья удлинила путь в неизвестное время: нужно было проходить холмы и овраги, а это подъёмы и спуски. Во-вторых: почему-то прибавилось узлов с тряпьём, в-третьих — я окончательно "отбился от рук" и ничего не хотел делать. Сегодня средний, без "имени", знаток детской психики сказал бы так:
— "Психика ребёнка травмирована чередой ужасных событий! — или что-то другое, похожее. Случись подобная "депрессия" с ребёнком моего возраста сегодня, так его, бедного, потянули бы без промедления к психоаналитику на предмет выяснения причин депрессии и избавления от таковой. А тогда в качестве "лечебного средства" схлопотал всего лишь слабый подзатыльник от матери и небольшой, посильный, узелок в руки от старшей сестры — и "бунт индивидуальности" был подавлен!
Маленькая сестричка сдерживала ход "каравана" потому, что нести не собирался, а её личный ход равнялся нулю. Не хотела она идти своими ногами, хоть убейте!
И сразу, чтобы не возвращаться, хочу сказать, что при таких наших домах всегда, во все времена и при всякой власти, имелся кусок земли под огород. Или "огородик". Что-то маленькое, для "аграрной души" русского человека. Она у него остаётся "земляной", сколько бы он не жил в городе.
Кусок земли при доме — основа жизни горожанина, проживающего в собственном домовладении. Размеры "земляного надела" при каждом доме были разные. Что творилось в других городах отчизны с частной землёй на те времена — не могу сказать, не знаю. Упомянул о земляных наделах потому, что при новом жилище был огородик, на котором созрели помидоры на маленьких, низких кустиках. И плоды были такими.
