Александр Проханов - Красно-коричневый
Пулеметы умолкли, окутанные вялыми серыми струйками. В тишине, которая длилась секунду, стал разрастаться вой, крик, карканье ворон, стенанье. Отовсюду – из колючей баррикады, из подрезанных палаток, из-под моста, из-за деревьев, из земли – поползли, повалили люди, ошалелые, обезумевшие, с открытыми орущими ртами, слепо вытянутыми руками. Бежали, натыкались друг на друга, сталкивались, шарахались. В этом хаотическом, кругами и спиралями, беге находили общее направление – к Дому, к его подъездам. Закупоривали их, старались прорваться внутрь, под защиту его стен. Пробивались внутрь, наполняли стеклянные холлы, продолжали кричать и метаться. Дом Советов, минуту назад сонный, безлюдный, закипел, заволновался, и это волнение толчками страдания поднималось по этажам, разливалось по коридорам.
Площадь, изодранная, издырявленная пулями, пусто и дико светилась. Повсюду чернели комья тряпья, пленки и чего-то еще, бесформенного, переломанного, отекавшего жижей. Казалось, площадь побывала в когтях и клыках уродливого чудища, которое прошлепало по ней на задних лапах и скрылось в парке, распугав ворон, оставив изглоданные уродливые объедки.
Пулеметы молчали. Транспортеры стояли на месте, окутываясь кудрявыми выхлопами. Хлопьянов, простоявший все эти минуты у стены, испытывал странное ощущение, что из непрерывного времени был вырезан пулеметами и удален малый отрезок. Оставшиеся рассеченные концы, как перерезанные сосуды, не были теперь состыкованы, и из них вытекала невидимая прозрачная субстанция, которая и была временем.
Транспортеры медленно двинулись один за другим, пересекая площадь, осторожно объезжая убитых, и на этих поворотах влажно вспыхивали их зеленые бортовины. Пулеметы в башнях описывали дуги в поисках цели. Хлопьянов застыл у стены, выделяясь на ее белизне темной одеждой. Пулеметы не трогали его, будто стрелки не воспринимали его как живую мишень, а как подобие статуи. Он чувствовал на себе линию прицеливания, скользящую по его грудной клетке от плеча к плечу. Испытывал не страх, не желание упасть и скрыться, а тоскливую бессмысленность оттого, что он, здоровый и сильный, знающий приемы борьбы с бронетехникой, не может нацелить в машину трубу гранатомета, увидеть в прицел зеленую уродливую тушу машины, послать в нее жалящую головню гранаты. Чтоб впилась в броню, прожгла ее белым жалом, достала потного, с расстегнутым воротом стрелка, подорвала боекомплект. И внутри бэтээра грохнет звонкий короткий взрыв, превращая экипаж в кашу костей и крови. Ржавый, в желтой окалине, на догорающих скатах, выталкивает из люков жирную копоть, черную и сочную, как в крематории.
Бэтээры двигались медленно, безнаказанно, окруженные зоной отчуждения и страха. Очерчивали пулеметами линию, за которую не смела проникнуть жизнь. Сама эта жизнь, изнасилованная, оглушенная, укрылась за стенами, спряталась в гуще парка, поднялась к туманно-розовой небесной полынье, наполнив ее черными росчерками птиц.
Хлопьянов увидел, как из парка на пустую площадь, наперерез бэтээрам, выбежал человек. Он бежал, пригибаясь, чуть виляя, цепко и вертко, словно толкался коньками. Скользил, обманывая пулеметчиков. На голове его была военная фуражка, закрепленная ремешком под рыжей бородой. Долгополая шинель была подвернута, навыворот засунута под толстый пояс. На спине, ловко переброшенный стволом вверх, прилип автомат. В руке, слегка отведенной, между скрюченных пальцев торчали две бутылки. Человек бежал, часто перебирая сапогами, и Хлопьянов узнал в нем сотника Мороза.
Казак поравнялся с бэтээром, обогнул его с кормы и кинул бутылку. Было видно, как она раскололась о броню, брызнула и из нее пхнул прозрачный спиртовой огонь. Казак кинул вторую бутылку, но промахнулся. Бутылка разбилась на асфальте, липко потекла, загорелась. Мороз продолжал бежать, теперь уже удаляясь от транспортеров, приближаясь к Дому. Хлопьянов видел, как колышется от ветра его борода, крепкие ноги в сапогах мелькают из-под растопыренной поднятой шинели.
Транспортеры продолжали двигаться. Задний горел. Из разгоравшегося красноватого пламени ударили автоматные очереди, из бойниц, из круглых глазков. Казак упал, неловко выгибая бок, хватая себя за бедро. Поднялся и, приволакивая ногу, снова побежал к Дому Советов. По нему опять стреляли из бойниц, пули хлестнули рядом с Хлопьяновым, разбили со звоном окно. Казак снова упал, лежал лицом вниз. К спине его прилип автомат, шинель нелепо и уродливо топорщилась и шевелилась.
Хлопьянов, пребывавший как бы за пределами времени, за пределами малого, вырезанного из времени отрезка, в котором двигались бэтээры, бежала толпа, скакал Мороз, и теперь лежал, шевеля ногами, и от него на малой скорости отъезжал бэтээр, – Хлопьянов оттолкнулся от каменной стены и впрыгнул обратно внутрь времени.
Побежал к лежащему казаку, превращаясь в одинокую мишень, на которую смотрели черные бойницы транспортеров. Не глядя на эти бойницы, игнорируя их, затыкая чем-то слепящим, из ненависти, отвращения и презрения, подбежал к казаку. Увидел, как стиснуты его зубы, какие белые желваки перекатываются по щекам. Схватил казака под руки и сильным взмахом, как куль картошки, бросил его себе на спину. Услышал, как слабо хрустнул крестец. Поволок, потащил, засеменил, торопясь к подъезду, слыша автоматный треск за спиной. Увидел, как пробежали пули по асфальту, оставив на нем светлые дырочки.
Доволок казака до дверей, протащил в холл и сбросил так же грубо и тяжко, как наполненный клубнями куль. Казак лежал на спине, рыжая борода торчком, лицо белое, в рыжих веснушках, синие глаза прищурены, и из сжатых зубов вырываются свистящие слова:.
– Шашлычок из них будет отменный!.. Будет из них шашлычок!..
Двое в белых халатах распоясывали, раскрывали его, задирали гимнастерку. На впалом дрожащем животе кровянела сочная ранка, плевалась красными пузырьками.
Его уложили на носилки, потащили наверх, на второй этаж, где размещался лазарет. В руках Хлопьянова очутился длинноствольный автомат, принадлежавший казаку, литое, из стали и полированного дерева оружие. Хлопьянов кинул автомат за плечо, зашагал по холлу, сквозь притихшее множество женщин, ошарашенных мужиков, слушающих, как за стеклами холла в утреннем ярком свете нарастает стрельба.
Он шел на главную линию обороны, к центральному подъезду, где надеялся застать Красного генерала, поступить в его распоряжение. Он оставлял стеклянный холл, наполненный перепуганными женщинами и баррикадниками. Уныло думал – бэтээры перенесут свой огонь на витринные окна, и холл наполнится пулями, криками, воплями, и весь этот люд поляжет на каменном полу среди красных горячих луж.
