Александр Проханов - Красно-коричневый
– Я вас ждал, – ответил отец Владимир, колыхнув золотым, сбегавшим из-под бороды ручьем. – Благословясь, начнем.
Он установил посреди комнаты стул. Накрыл его бархатной, с вышитым шестикрылым серафимом скатеркой. Положил на скатерку серебряный крест, пухлую, в кожаном переплете книгу. Поставил горящую, укрепленную в фарфоровой чашке свечу.
– Встаньте сюда, – пригласил он жениха и невесту. Те послушно приблизились к этому самодельному престолу, встали рядом, чуть касаясь плечами. Худой, узкий в талии юноша, в джинсах и кожаной куртке, с темными, спадающими волосами. И девушка с большими круглыми глазами, в мешковатом стеганом пальто, с шелковой косынкой на шее. Их лица, озаренные пламенем свечи, были торжественны, и они напоминали студентов, пришедших сдавать экзамен.
– Слава Тебе, Боже, слава Тебе! – запел, зарокотал отец Владимир, заглядывая в раскрытую книгу, подставляя ее скудному свету. Кланялся, мягко и плавно крестился. Золотое шитье волновалось у него на груди. Хлопьянов, не понимая всех слов чудного древнего языка, постигал одну только музыку, одну только боль и сладость, с которыми отец Владимир провожал их всех в какую-то светлую и печальную даль. Они шли за длинной, нескончаемой чередой уже исчезнувших, проходили мимо горящей свечи, сквозь холодную московскую ночь, оставаясь в ней тающее краткое время, чтобы пройти и исчезнуть, уступая место другим, еще не родившимся.
– Венчаются раб Божий Андрей и раба Божья Татьяна, – доносилось до Хлопьянова. И он, не стыдясь своих теплых слез, беззвучно повторял их имена. Ему казалось, что их имена – это бутоны, темно-алые, стиснутые, с резными лепестками, которые от слов священника медленно раскрываются в молодые свежие розы.
Они стояли в походной церкви, в центре земли. В этом центре горела свеча, звучало пение, распускались алые розы. И все что на земле ни случалось – движение народов, возникновение и крушение царств, деяния героев, откровения мудрецов и ученых, великие заблуждения и поиски, – все длилось, сберегалось, имело свое оправдание, потому что в центре земли цвели эти алые розы, горела свеча и по щекам Хлопьянова беззвучно текли теплые слезы.
– Подержите венец! – окликнул его отец Владимир и показал, как надо держать над головой венчаемых картонную, украшенную фольгой корону. – А вы ступайте за мной вокруг аналоя!
Он двинулся торжественно и плавно вокруг свечи, едва заметным кивком приглашая жениха и невесту. Те пошли. Юноша поддерживал под руку свою суженую. Хлопьянов ступал невпопад, держал над их головами корону. И так они шли по кругу, воспроизводя какой-то вечный круговорот, какую-то неизреченную, в себе самой заключенную истину. Хлопьянов знал, что эта истина пребывает и в нем. И он сопричастен истине.
Ночь. Москва. Последние часы перед боем. Сомкнулись вокруг жестокие беспощадные силы. Нацелены стволы. Напялены на головы черные, с прорезями, чехлы. А здесь венчаются раб Божий Андрей и раба Божья Татьяна, и этим венчанием подтверждается вечная дивная истина, которая одна уцелеет, когда заржавеют все стволы и затворы, истлеют черные чехлы, забудутся и канут имена палачей. А жених и невеста все будут шествовать вокруг свечи, и Хлопьянов все будет держать над их головами легкий венец, любоваться мерцаньем фольги.
– Теперь вам жить и любить! – сказал отец Владимир, когда венчание было окончено, и повенчанные стояли перед ним, послушные, благодарные, надев друг другу на пальцы тонкие золотые колечки. – Теперь ступайте, и Бог с вами!
Юноша приподнял с пола, набросил на плечо автомат. Девушка нацепила свою неизменную санитарную сумку.
– Мы вас проводим, – сказали они Хлопьянову, очутившись в непроглядно-темном коридоре.
Хлопьянов следовал за их фонариком. Дошли до его кабинета, пожелали друг другу добра. Он смотрел, как мечется, удаляется слабый лучик. Исчезает за поворотом.
Он спал на сдвинутых стульях. Замерзая, натягивал на себя сползавшую куртку. Сон был как освежающее и укрепляющее омовение. Проснувшись на сером рассвете, он ощущалась бодрость и спокойствие. Его отдохнувшие мышцы были крепкими. Он не чувствовал вчерашней немощи и тоски.
Чемоданчик Руцкого, укрытый жестяным экраном, стоял у окна. В пистолете, в обойме, оставалось еще два патрона. В стакане до половины была налита вода. Он медленно пил, глядя в окно на серое небо, и в воде, которая ледянила губы, был прозрачный отсвет раннего утра.
Глава сорок девятая
Хлопьянов спустился по пустынным лестницам, мимо сонных, лениво поднимавшихся при его появлении постовых. В нижнем холле на полу, на брошенных ватниках, спали, кашляли во сне простуженные защитники. Сквозь стеклянную дверь он вышел на утреннюю площадь. В мутном воздухе свисали с балкона отсырелые флаги. Баррикады, одна и вторая, топорщились обломками досок, мотками проволоки. Стояли шалаши и палатки, крытые полупрозрачной пленкой, под которой ворочались, не могли расстаться с последним утренним сном баррикадники, положившие у своих изголовий обрезки арматуры, увесистые, похожие на томагавки голыши. Какой-то укутанный, дежуривший баррикадник ворочал палкой угли в полупогасшем костре. В парке, за площадью, было туманно, на голых деревьях сипло кричали вороны.
Хлопьянов стоял, чувствуя, как твердеют от холода мускулы. Небо светлело, над парком в сером тумане начинала размываться розовая длинная полынья. В утренних звуках неохотно просыпавшегося города, среди вороньих криков и человеческих кашлей вдруг возник и стал приближаться длинный металлический звук.
Этот надсадный винтообразный рокот, с редкими скрежетами переключаемых скоростей, с тугими хлопками прогоревших глушителей, был звуком бронеколонны, приближавшейся к Дому Советов. Хлопьянов чутко и безошибочно выделил этот звук из всех шумов утреннего пробуждавшегося города. Старался определить, с какого направления приближалась колонна. Ожидал увидеть других защитников, разбуженных шумом близкой опасности. Но огромное здание было недвижно. Льдисто мерцали окна. Не было видно встревоженных лиц, выбегавших из подъезда автоматчиков.
Хлопьянов собирался вернуться в Дом, доложить Красному генералу о приближении колонн. Но звук стремительно надвинулся, и, догоняя его, сливаясь с ним, выскользнули два длинных приземистых транспортера. Продолжая вектор движения, пропуская его сквозь каналы стволов, ударили башенные пулеметы. Туго, гулко лопались частые короткие стуки. Трепетало у вороненых раструбов белое пламя. Пули пронзили баррикаду, заискрили на арматуре, дырявили пустые бочки и ящики. Истерзав баррикаду, пулеметы обработали пленочную палатку, выбивая из нее легкое тряпье и сочные тугие ошметки. Оторвали от земли огонь костра и в этом огне подбрасывали и перевертывали закутанного баррикадника. Держали его мгновение в воздухе, надетого на шампур. Снова уронили в костер и уже шарили по опушке парка, заглядывали под Горбатый мостик. Трассы рыли асфальт, рикошетом уходили в кроны деревьев.
