Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна
– Вот, – показал он на собаку, – устал на полпути. Старенький он у нас уже, капризничает. Добрый вечер.
Я кивнул ему и свернул по направлению к Минской. Ногам было холодно, я надеялся только, что нигде не осталось коричневых пятен шоколада… Почему она меня так резко отбрила? Что я сделал не так? Чего испугалась? Кого?
Уже подходя к тому злосчастному продуктовому, я вдруг понял: книжку с пьесами Оля и Глеб подарили Лумпянскому на именины. Всего месяц тому назад.
Призна́юсь: я начинал паниковать. 25 мая наши занятия традиционного сворачивали, отпуская всех воспитанников Дворца на каникулы. После этого меня ждал ад бесконечных экзаменов, бестолковый выпускной и затем новые экзамены, там и сям. За это время Ася, конечно, успеет бесконечно отдалиться от меня, позабыть и даже – я думал с ужасом – завести кого-нибудь нового.
В конце мая Лумпянский вдруг заявил, что собирается ехать в Москву. «Что в Москве?» – флегматично переспросил я. Отношения наши с Лумпянским не испортились, но зависли в неопределенности. Поначалу я, конечно, хотел расспросить его про книжку – но повод был совсем ничтожный и быстро затерся, а Лумпянский так много теперь гулял, как говорили гопники, «лазил», с Юлей, что все мои сомнения отпали сами собой. Юля мне нравилась. Она уютно вписывалась в нашу компанию, постоянно приносила Лумпянскому еду, не возражала ни против матерных песен под гитару, ни против бесконечной игры в петанк.
Так вот, оказалось, что в Москву Лумпянский собрался на концерт – причем концерт армянской рокерской группы. «Они не играли уже лет десять вместе, – пояснил Максик. – Это историческое событие, нельзя пропустить. Хоть я и не очень большой фанат».
– Я знаю, кто большой фанат, – мрачно хмыкнул я, думая об Асе. – А ты, Юля, – она торчала перед телевизором, – не поедешь с ним?
– Не-а, – отозвалась Юля. – Я такое не слушаю даже.
– А я знаю, кто слушает, – повторил я, складывая руки на груди.
– Кстати, – оживился Лумпянский. – Ася тут собралась с нами ехать. Вы же там – как? – Он сделал значительную паузу. – Вместе?
– Вместе, – кивнул я. – Когда кино смотрим – вместе. А потом – пес его знает…
И, конечно же, я напросился ехать с Лумпянским. Это мой стыд номер два.
Если бы Ася только знала, чего мне стоила эта поездка! Сам концерт – еще куда ни шло. Половину денег на билеты занял Лумпянский, он же и привез их из кассы «Олимпийского» через каких-то столичных знакомых. На дорогу пришлось клянчить у матери: я убеждал ее, что можно отказаться от выпускного, куда обязательно нужно было скинуть десять – пятнадцать тысяч – громадную сумму. «Зачем мне эта попойка? – убедительно, как мне казалось, представлял дело я. – Лучше ведь посмотреть Москву, послушать музыку». «Как будто там попойки не будет, – орала мать. – Что ты выдумал? Какие концерты? Тебе надо сидеть и готовиться к экзаменам, сидеть и готовиться! Ты в армию захотел?»
В итоге денег дал отец – просто молча пришел и выложил на стол. Может быть, что-то понял, а может, решил таким образом помириться. В любом случае хорошо.
В день отъезда встретились у входа на вокзал: высокий жизнерадостный Лумпянский с рюкзаком и гитарой за плечами – я даже не сомневался, что он ее возьмет; Ася в неизменных алых кроссовках, светлых джинсах и фанатской футболке с кровавыми разводами. На спине красовался армянский фронтмен, нахмурившись и открыв черный рот, – в страшном сне не приснится. В одной руке у нее была холщовая сумка, а в другой – литровая бутылка минералки. С ними стояли родители Аси; отец, приземистый раскачанный дядька с бородкой, курил. Завидев меня, он наклонился к ее маме и довольно громко прошептал: «Гляди, на каких корнях пришел».
Я подумал, что концерт выдастся жестким, что мои беговые кроссовки будут безнадежно испорчены, а кедам настанет хана еще в поезде. Поэтому одолжил у Глеба крепкие кожаные берцы на шнуровке – платформа прибавляла мне пару сантиметров роста, тоже плюс. Ася посмотрела на мои ноги и прыснула, Лумпянский улыбнулся:
– А пакет тебе зачем?
– В пакете еда, – мрачно ответил я. Там и правда лежали две бутылки газировки, один бичпакет, бутерброды и почему-то банка майонеза, которую мать всучила мне с собой.
Объявили отправление, мы засунулись в вагон. Я мысленно проклял Лумпянского за то, что выбрал душный вонючий плацкарт вместо быстрого автобуса, – но делать было нечего. Ждали еще одну девочку, какую-то Нику, дальнюю знакомую Лумпянского, которая тоже ехала на концерт, но тусоваться там собиралась со своими друзьями. Я застелил свою верхнюю полку, разулся – Ася брезгливо скорчилась, увидев нутро моих шнурованных «гадов», – забрался, опираясь носками о стол, и лег, уставившись в потолок. Ася спорила с Лумпянским о том, почему двухлитровая бутылка минералки не может стоять ровно: это стол в поезде кривой или тара «Липецкой»? Выяснилось, что виновата бутылка, «баклажка». Поезд дернулся, на сиденье к Асе плюхнулась раскрасневшаяся полная девочка с растрепанными кудрями. Она тяжело дышала и тащила с собой целый чемодан – это и оказалась неизвестная Ника.
Ночью я проснулся от внезапной тишины – какой-то городок, длинная остановка. Светила жидкая луна и тревожные белые фонари. В их свете Ася, уткнувшаяся носом в наволочку, казалась совсем маленькой, беззащитной. «Раскидала губы по подушке, – как-то сказала ее мама, когда я позвонил на домашний. – Намаялась, бедная».
Намаялась.
Я рассматривал ее долго, задумавшись обо всём, что случилось за год. Туда-сюда сновали проводницы, кто-то затаскивал чемоданы, шуршал пакетами с бельем, вскидывал накрахмаленные простыни в проходе, как флаг убитого корабля. Какая-то сердобольная бабка, проходя мимо Аси, поправила ей скатившееся было на пол одеяло – и Ася скинула его снова, от жары. Мир так беспокоился об Асе, так кудахтал и вертелся вокруг нее, наворачивая свою заботу, – которая была ей совсем не нужна, совсем. Так же, как и я со своими советами, цветами, комплиментами, дразнилками и подбадриваниями. Я был не нужен Асе, как ее любимый доктор Фарятьев своей Александре, и так же глупо хлопал белесыми ресницами, не в силах этого понять. И так же выводил из себя, когда крутился рядом, всё время подтыкая ненужное одеяло, которое она всё равно скинет. Она была моим воздухом. А ей самой легче всего дышалось в одиночку.
Армянские говнари были выше всяких похвал – и даже я, не знающий ни одной песни, подпрыгивал и лез в бессмысленные «слэмы». Мы стояли достаточно далеко, но я всё еще видел фронтмена с бородкой, смешно воздевающего руки Господу. Ася – и подавно, Лумпянский пропихнул ее к самому ограждению, где она бесновалась, орала и прыгала на волне общего экстаза. Я никогда не видел ее в таком состоянии, ни до, ни после; зрелище ужасающее.
Мы выбежали из зала – вернее, нет, оголтелая толпа вынесла нас через пожарный выход, – мокрыми до нитки, охрипшими и не чувствующими ног. Ася и Лумпянский продолжали визжать и прыгать – как и все кругом. Они фотографировали друг друга на Асину серебристую мыльницу, скакали и допевали обрывки песен.
– Миша, скажи, что крутой был концерт! Ну, скажи!
– Крутой, – спокойно соглашался я.
Ася цокала языком и брезгливо отворачивалась. Я «портил ей веселье своей кислой рожей», вот так.
Ночевали на вокзале, спали сидя. Вернее, это Лумпянский дрых без задних ног, отвоевав скамейку у какого-то бомжа. Дремала Ася, положив голову на локти, а локти – на стальные перила сидений. Я же старался не спать, охраняя ее, – мало ли что может случиться. В качестве наблюдательного пункта я выбрал стулья кафетерия напротив, что-то там с картошкой. Лумпянского пару раз толкнули патрульные, у меня и вовсе проверяли документы как минимум пять раз за ночь. Но Асю никто не трогал.
Утром мы поехали гулять на ВДНХ, бродить между павильонов и фотографироваться с фонтаном из золота. Вернее, это Лумпянский с Асей фотографировались, а я упрямо отказывался и предлагал только «щелкнуть» их вдвоем. Очень скоро, впрочем, им это наскучило, захотелось есть. Ася купила лакированную матрешку, не обращая внимания на мой сарказм, и потащила нас в фастфудную забегаловку. Там Лумпянский рисовал что-то на салфетках и пытался растормошить меня:
