Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна
Мы ехали домой, Ася хвалила мою работу. Ничего определенного, правда, не говорила, просто называла меня хорошим актером, а Вадика – толковым режиссером, у которого, правда, слишком мало амбиций.
– А у тебя, Миша, много амбиций? – полушутя-полусерьезно спросила она.
– Много, – тихо ответил я.
И вдруг выложил все карты на стол: про то, как я тайком готовлюсь к поступлению в училище, но наше местное театральное – это тьфу, плевок, первый гвоздь в гроб карьеры. Я целился на Москву, я знал, что получится, – и про конкурс в триста человек на место я тоже знал. Но могут ли они делать, что могу я? А главное – не могут ли они дышать без этой дощатой занозистой опасной поверхности, которую называют сценой, так же, как не могу без нее дышать я?
Ася задумчиво покивала и на удивление согласилась со мной – конечно, надо пробовать, конечно, надо стараться. Она и сама здесь не останется: уедет куда угодно, как только школу закончит. До моих выпускных экзаменов оставался месяц, ей нужно было доучиваться еще год. Мы приехали к Асиному дому, и она сама предложила присесть на скамейку и поговорить.
И вот тогда мне показалось… Показалось, будто что-то такое в ней поменялось, что она приняла и оценила меня, – всего-то и нужно было, что наклеить бороденку и выйти на сцену ушлым учителем словесности с карманными часами в ладошке. Она совсем разболталась, расслабилась, повернулась ко мне боком и легла на колени. Я даже осмелился погладить ее по щекам – она только немножко вздрогнула, но не возразила, продолжила болтать про родителей, про свою подружку Леночку, про субботний концерт какой-то там ее говнарской группы и про то, как она восхищается артистом Мироновым – опять!
– Знаешь, – сказала она, – я нашла еще один фильм с ним; чуть ли не единственная его драматическая роль. Он там играет зубного врача, а Марина Неелова – знаешь ее? – учительницу музыки, в которую его герой влюблен. И он в этом фильме такой жалкий, неказистый, некрасивый… Похож на обиженного утеночка. Волосы ему, я вычитала, запрещали мыть во время съемок, – они там такие жидкие, серые…
Так вот он в эту учительницу влюбляется, придумывает себе чего-то. И приходит к ней домой: «Александра, я люблю вас». Представляешь? Ну и предлагает выйти за него замуж, так с ходу. А для Александры-Нееловой это последний вариант – ей под тридцать уже, она с мамой живет и долбанутой сестрой. При этом, как потом окажется, любит она другого, того самого приятеля, на именинах у которого они познакомились. И как только тот, Бедхудов, ее поманил снова пальчиком, – она и сбежала. Считай, из-под венца сбежала, там такая сцена: она, как ненормальная, собирается, кидает какое-то тряпье в сумку, отпихивает сестру и сбегает. А Фарятьев приходит к ней, жалкий такой, и узнаёт об этом – и там дальше такой крупный план: у него усталое-усталое лицо, белесые длинные ресницы, он сидит, часто-часто моргает и шепчет: что что-то упустил, что-то сделал неправильно…
Она замолчала, разглядывая чердачное окно под крышей.
Если до этого я вел себя, как мне казалось, да и кажется теперь, безупречно – ничем не разозлил и не обидел Асю, был покорным, полностью подчиненным ей зайчиком, не задавал лишних вопросов и старался, по крайней мере, быть не очень навязчивым, – то в мае я оступился.
Ошибся, как у нас говорили, конкретно.
Был уже конец мая, и я прибежал на воскресную репетицию как на остров благодатного спокойствия. Метафора про воздух не выходила у меня из головы, всё смешалось: Ася, студия, ребята, песни под гитару у Лумпянского – в противоположность брюзжанию матери, бесконечной зубрежке к экзаменам и толкотне в поисках приличного костюма на выпускной – «субтильный у вас какой мальчик, придется на заказ шить». «Воздуха, воздуха, воздуха, – стучало в голове, когда я несся по ступенькам от собора. – Не хватает воздуха!»
Ася стояла с Катей и Лумпянским у большого окна в коридоре, вместе они изображали что-то к контрольному уроку. Простые трюки вроде памяти физических действий давно кончились, музыкальный раздел отменили из-за болезни Вадика, и теперь младшая группа подплывала к самому сложному – наблюдению: так называется учебный раздел вроде пародии, но без гротеска. Наблюдать предлагалось за всеми: за спящими в душных автобусах старухами, торговцами на рынке, почтительными мусье на остановках и в парках, профессорами из соседнего университета, которые часто читали свои фолианты в скверах, одной рукой оглаживая бороды, – почему-то этим филологам прямо-таки полагается носить окладистые бороды. Иногда выбирали и кого-то из группы: чаще всего показывали толстого Максима или раздолбая Широквашина, иногда доставалось и Юле с ее бесконечными ужимками. Меня не показывали почти никогда, только если на кухне у Лумпянского в качестве тренировки. Показывали глупо и непохоже.
Я подошел поздороваться; Лумпянский как раз объяснял, чего Вадик не любит в такого рода работах: нельзя показывать гардеробщицу (каждый год он смотрит таких этюдов по пять штук и ужасно бесится), нельзя изображать голливудскую звезду, любую, а собирательный образ – тем более… Вот научитесь, тогда и показывайте. Нельзя еще показывать самого Вадика – скажет, что получилось неталантливо, что кроме запрокидывания головы и бутылки с колой ты ничего и не уловил.
Ася внимательно слушала, потирая подбородок ладонью, Катя сидела на батарее и оправляла олимпийку – как ей только не жарко? Ася стояла в красной майке, из-под которой виднелись розовые лямки, в тех самых кожаных штанах и неизменных красных кроссовках с лакировкой – боже, как я их ненавижу!
– Кстати говоря, – обратилась она к нам с Лумпянским, – мои уехали на неделю в деревню. Приглашаю всех в гости.
– У-у-у! – заулюлюкала Катос, вскидывая короткие ручки. – Кутим!
Показалось, что Ася заговорщически подмигнула мне – по крайней мере, она точно смотрела в нашу с Лумпянским сторону. Я решил, что приду на завтра; и ежу понятно, что это приглашение предназначалось мне. После всех моих усилий, после ее бесконечных панегириков моему учителю словесности и минутной жалости («бедный мой, бедный» – даже погладила меня по голове) я ни на секунду не сомневался, что прийти мне – можно, и там, где никто не увидит… бог знает, что будет там. Я и правда не очень задумывался, что мы будем делать, оставшись вдвоем, но решение было принято.
На следующий день я написал ей: «привет! дома?». Ася, однако, ничего не ответила. Я посмотрел на время: пять минут назад была онлайн – значит, точно дома.
Я позвонил ей несколько раз, в трубке – длинные гудки. Послал смс: «ку-ку!». Ничего, нет ответа. Я проверил еще раз – больше Ася в сети не появлялась.
«В конце концов, – подумал я, – даже если ее нет дома, подожду на скамейке. Сто раз ее ждал, по часу, бывало, ждал, – ну и сейчас подожду. Но наверняка она дома. Может, спит?»
Я оделся и вышел. На глаза попался продуктовый, тот, у которого «сменили вывеску»; я подумал, что неприлично приходить с пустыми руками, и купил две плитки «Alpen Gold» с клубникой. Проходя по Минской улице, там, где мы в апреле прыгали по лужам, я набрал Асю еще раз. Бесполезно, бесполезно.
Домофон заулюлюкал совсем как Катя, когда собиралась «кутить». Может быть, Ася поехала к ней? Я нажал еще раз. Та ли это квартира? Та – последняя в доме; я знал окна и столько раз видел, как она звонит родителям: «скиньте сумку», «откройте, я ключ забыла». Всё-то она теряла, забывала, бросала на полпути. Вот и сейчас, может, забыла про меня?
Дверь открылась, вышел какой-то интеллигент в очках, с рыжим шпицем на поводке. «Проходите, пожалуйста», – добродушно позволил он. Я оказался в темной прохладе подъезда.
Асин третий этаж был огорожен, решетку обвивали искусственные цветы и лианы. Я разглядел ее дверь с золотистым номером и нажал на кнопку звонка. Тишина. Помялся, спустился на один пролет вниз, посмотрел в окошко. И ничего отсюда не видно: никаких скамеек, где мы сидели, Асина мама рассмотреть не могла – только мусорку и новостройки на горизонте. Оправдание, чтобы я не ждал ее внизу, так себе.
