Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна
– Ничего, – джентльменски коротко ответил я и уселся поближе к батарее. Но ухмылка выдавала меня с головой. – Всё пучком, – и вальяжно отвалился на спинку стула.
Широквашин с Лумпянским многозначительно переглянулись.
В воскресенье она явилась, удостоила меня лишь коротким кивком, сразу села к Катосу и начала шептаться. При этом Катос поминутно косилась на меня и прыскала в кулак. «Рассказывает», – удовлетворенно подумал я, хотя это их ржание, признаться, меня покоробило. Но Катя ржала вообще надо всем, как здоровая глупая лошадь.
Зал почему-то был занят, мы набились в «гримерку» и сидели на длинных столах методистов – стулья тоже забрали. Задерживался Вадик, не было Зинаиды, один длинный гример по кличке Базилевс мрачно ходил взад и вперед, задевая пакеты со сменной обувью. Пришла полная добродушная Назя – психологиня из тех самых «динозавров» чуть за двадцать. В нашем Чехове она участвовала тоже: играла тетушку, месила тесто.
– Привет, Миша, – она чмокнула меня в щеку.
Так случилось, что в ту минуту я как раз подошел ближе к Асе: хотел отвлечь ее от Катоса и тихонько расспросить, как дела.
– Ой, прости, Ася, – тут же исправилась Назя, неловко хихикнув. – Я без задней мысли, – она потерла мою щеку пальцем, вытирая след рыжей помады.
Ася уставилась на нас в недоумении. Я пожал плечами – что здесь такого?
В перерыве она сама подошла ко мне.
– Не объяснишь ли ты, Миша, – ее ледяной тон не предвещал ничего хорошего, – почему Назя вдруг извиняется передо мной? С чем поздравляет Широквашин? Почему Юля вдруг наставляет тебя беречь? Почему Лумпянский… – Тут она запнулась и покраснела.
– Я не знаю, – я развел руками, стараясь не задеть Асю сигаретой. Мы стояли на улице, дул холодный ветер. Ася специально отвела меня за угол, чтобы «поговорить минуточку», – и наверняка вся компания думала, что мы тут вытворяем невесть что. Это было чертовски приятно.
– Что ты им наговорил? – наседала Ася, вглядываясь в мою довольную физиономию. – Что?
– Перестань, не входи в роль таможенницы, – я оперся задом о каменное ограждение. – И потом, даже если кто-то что-то знает… что с того?
– Знает – что? – Ася нахмурила брови. – Ты что, ты сказал всем, будто мы, – она брезгливо сморщилась, – будто мы вместе?
– Ася, перестань… Ну какая разница? – я выкинул окурок и попытался взять ее за руку.
Она вырвалась. Вдруг до меня дошло.
– А мы… А мы – нет?
– А мы – нет! – с ненавистью бросила она. – Что ты о себе возомнил?
Она развернулась и быстро-быстро пошла назад ко Дворцу. Я сел на ограждение, машинально достал пачку и закурил еще одну – всё это смотря в одну точку, так и замерев, наблюдая за уже скрывшейся Асей.
Почему эта носатая, сутулая, неуклюжая девочка в лакированных алых кроссовках вдруг вздумала стыдиться меня – меня, звезды и таланта всей театральной студии? Почему она не признаёт никакой близости, почему после стольких месяцев, после всего, что было, – упоительных разговоров, когда нас окутывало облако абсолютного, кристального понимания, после наших бесконечных прогулок, моей безусловной заботы, после того, что случилось у Лумпянского, – ведь ей же понравилось, я знаю точно, что ей понравилось! – почему теперь она отвергает, это именно то слово, отвергает меня – так злобно, быстро, отпихивает брезгливо, как гнойную жабу? Кто тащил ей на репетиции яблоки и рахат-лукум, дарил вонючих плюшевых медведей, развлекал и гладил по головке? Почему раньше было не сказать вот это всё – нет, мы не вместе, уходи и развлекайся. Она что, думает, это я от нечего делать? О чем она вообще думает?..
А может… Может, дело не в этом? Переговаривалась же она сама с Катей сегодня… Может, Широквашин, Лумпянский, наши интригующие кумушки чего-то наплели? Или Назя? Назя хорошая, но Назя влюблена в меня с прошлого года – я это знаю точно, – иначе к чему бы всё это представление с поцелуями?
Правильно, она могла наплести, что у нас с ней что-то было, могла наплести, будто я наговорил про Асю гадостей, что хвалился и рассказывал, как провожал ее. А мог кто-то еще неуклюже пошутить… Ну да, так и было! Зачем к ней пристала Юля с этой ее клоунской патетикой?.. Широквашину зачем понадобилось лезть?..
С осознанием того, что мои собственные друзья всё испортили, благими своими идиотскими намерениями похерили то, что я строил долгие месяцы, я выкурил третью сигарету, встал и вернулся во Дворец. Занятие уже началось, обе группы переместились в зал, откуда доносилась монотонная проповедь Вадика. Я прошмыгнул в пустую «гримерку», взял пакет с обувью и школьную сумку и, ни с кем не прощаясь, поехал домой.
Теперь мы с Асей не разговаривали, удостаивая друг друга лишь шипением при встрече. Это она начала, и какие-то обидные прозвища мне давала – она; я не знал, какие именно, но ловил общий смысл их с Катей перешептываний через сочувственные взгляды Юли и Олечки Быкановой. «Ага, вот и Тимушня, любитель приставать к приличным девушкам», – однажды окатила меня Катос, когда я – случайно, клянусь, случайно – задел ее локтем в буфете. Захотелось следом наподдать ей по морде. Я ничуть не сомневался, что в нашем с Асей разладе виновата ревнивая, суетливая и завистливая Катя. «Она сама в меня влюблена, – подумал я. – Не просто так же липла, как лиана».
Дни потянулись скучные, тоскливые. Нападки отца не прекращались: однажды мы поругались так, что в конце он залепил мне увесистую пощечину и запретил выходить из комнаты два дня. Я гордо отказывался от еды, которую приносила мать, но долго не вытерпел, и на следующее утро попросил прощения у них обоих. Мать плакала, отец не вылезал из глухой обиды – я так и не понял, на что.
Все эти события были печальными, горькими – но хуже всего было то, что Ася, похоже, совсем по мне не скучала. В двухдневной тюрьме я посмотрел фильм, в котором героиня звала возлюбленного воздухом, своим кислородом, что-то в этом роде. Мне понравилось – я тут же поставил во «ВКонтакте» статус: «нужен воздух, все триста кубометров». Но Ася, конечно, ничегошеньки не поняла.
Мне было не за что перед ней извиняться – и все-таки я чувствовал, что должен это сделать. Должен / не должен – это даже не та риторика. Без Аси было плохо и невесело. И если тогда, в тот вечер у Лумпянского всё получилось – может, получится еще и еще? Неважно, как это называть, – ну не хочет она быть вместе, ну и ладно. Как хочет, так пускай и будет.
Но вся моя решимость пропадала, когда я видел Асю в репетиционном зале, в окружении подружек, во время проповеди Вадика, на этюдах и тренингах. Я следил за ней, как она потом раздраженно скажет, «щенячьими глазами». Этот мой взгляд замечала даже Назя, которой я накануне изливал душу, замечала и укладывала меня на свое крепкое плечо – «ну-ну, Миша». А Ася продолжала скакать как ни в чем не бывало.
8 мая должны были показывать Чехова – и я лечился от страданий сценой. Прогоняли мы постановку по многу раз, трижды в неделю, выделив себе еще и дополнительный четверг. Группа начинала ссориться и беситься, напряжение из раза в раз нарастало.
Дома меня ждал другой фронт, фронт, на котором актерство было «не профессией» – и, чтобы успокоить мать, я бегал еще и по репетиторам, ничего полезного, впрочем, от них не вынося. Главным было сдать литературу – и бессонные ночи уходили на Ивана Денисовича, «Грозу», раннего Маяковского и образ автора в романе «Тихий Дон». Я читал, читал, вклевывался, а потом ловил себя на мысли, что тупо листаю уже десяток страниц, не понимая, о чем идет речь; приходилось возвращаться, раз за разом.
На 28 апреля назначили генеральный прогон – потом все разъедутся по дачам, полный состав ни за что не соберешь. С самого утра Вадик ходил злой и раздражительный – махал распечаткой текста, думал о чем-то своем, режиссерском. В «гримерку» натолклись все действующие лица, воняло сигаретами и дешевым лаком для волос. Между стульев фланировал Базилевс, куда-то дошивал лоскуты ткани, пудрил широкое лицо Нази и добавлял ей на щёки свекольных румян, перебирал завал стоптанных туфель в шкафу – «какой размер у тебя?».
