Разговор со Спинозой - Смилевский Гоце
Мое тело содрогнулось от прошедшей по нему судороги. Тогда я не знал, почему, тогда я верил, что смерть — это последнее, о чем думает свободный человек, и не искал причины, почему предложение Иоганна представить себя мертвым показалось мне настолько отталкивающим, но теперь я знаю, что меня всегда преследовала невосполнимая потеря, которую я заставил себя забыть — смерть матери, когда я был ребенком, теперь я знаю, что в тот момент, когда я лежал на кровати, и Иоганн сказал мне, чтобы я представил, что я умер, где-то в моей памяти, куда я не мог в тот момент добраться, невсколыхнулось воспоминание о мертвом теле матери на красной кровати с балдахином. А тогда я думал, что все, что могло быть между мной и ним, только вызвало бы во мне новые и новые аффекты, отвлекая меня от настоящего познания, поэтому я встал с постели и сказал ему: «Пора тебе идти к себе в комнату. Я хочу спать».
«Я хочу остаться с тобой сегодня ночью», — сказал он, положил руку мне на плечо и потянул меня на кровать. Я чувствовал, как его выдох смешивается с моим вдохом; наши взгляды встретились, мои глаза пытались ускользнуть от его глаз, но возвращались к ним вновь.
«Мне нужно поспать», — сказал я, боясь того, что могло бы случиться, если бы мы остались наедине в комнате еще на миг.
Когда он закрыл за собой дверь, я задумался, что было бы, если бы я не попросил его выйти из комнаты. «А что было бы потом?» — спрашивал я себя. Предположим, что он остался бы жить со мной в Рейнсбурге, «а что потом?» — этот вопрос превращал мои размышления в бессмыслицу. Каждое «а что потом?» вело к какому-то неопределенному окончанию, как дорога, которая заканчивается в середине поля или в пропасти, как предложение, последние слова которого «и тем не менее» лишают смысла все, сказанное ранее, не давая взамен никакого нового значения. Я хотел, чтобы он умер. Я лежал с закрытыми глазами, приложив ладони к глазницам, мне мешал лунный свет. Я представлял его мертвым. Я представлял, как его труп лежит, забытый где-то посреди поля, и разлагается. Я представлял его лежащим и бессловесным и надеялся, что не стану задаваться вопросом: «А что потом?» И действительно, во мне не возникло желания задать этот вопрос, пока я воображал Иоганна мертвым; но появилась тяга к мертвому телу, впервые я почувствовал эту тягу давно, когда был ребенком и наблюдал за вскрытиями в Theatrum Anatomicum. Я представлял Иоганна мертвым где-то в поле и изо всех сил противостоял порыву приблизиться к нему, боролся с желанием притронуться пальцами к его холодной коже, я сопротивлялся стремлению прижать свои губы к его посиневшим губам, я боролся с позывом провести своим фаллосом по его окоченевшему телу.
На следующее утро, когда мы сидели за завтраком, живость его движений казалась мне отвратительной, жизненность в нем — отталкивающей. Я смотрел, как он кладет еду в рот, как бросает на меня взгляды между двумя глотками молока — мне представлялось, что его жизнь отнимает что-то от моего существования — тогда я думал, что страсть помешает мне создавать адекватные идеи, тогда я думал, что аффекты не дадут мне посвятить себя интеллектуальной любви к Богу, но теперь я знаю, что меня тяготил страх конца, и мысль о том, что все закончится, заставляла меня заканчивать и то, что еще не началось.
«Иоганн», — сказал я и запнулся, подумав, что впервые произнес его имя. Он посмотрел на меня. «Тебе придется уйти… Я больше не могу давать тебе уроки».
Он не потребовал объяснения. Ушел в тот же день, в полдень. Я видел, как он, идя по дороге, заметил перед собой мертвую птицу. Он наклонился, протянул руку, чтобы дотронуться до нее, но, так и не прикоснувшись, тряхнул рукой, словно желая освободиться от чего-то, и продолжил путь.
Время от времени среди приходивших мне писем я узнавал его почерк на конверте: «Профессору Бенедикту Спинозе». Я не открывал эти письма. Отодвигал их в сторону, как вино, которое не подходит для того, чтобы выпить после обеда с фасолью и перцем. Я складывал их у окна, через него была видна полянка, на которой под снегом в том месте, где я стоял, Иоганн нашел цветок. Я хотел, чтобы он, неподвижный и немой, лежал в этом поле; мертвый — чтобы мне не мешало его существование. Уезжая из Рейнсбурга, я забыл эти письма, случайно или намеренно. Там, на окне.
«Уважаемый господин Спиноза,
не знаю, помните ли Вы еще меня. Я никогда Вас не забывал и иногда посылал Вам письма на адрес в Рейнсбурге. Недавно сюда приезжала одна Ваша приятельница, Мариет Майстер, она сказала мне, что Вы давно там не живете, переехали оттуда и сейчас находитесь в Гааге, и дала мне адрес, по которому я пишу Вам. Хотя с тех пор прошло много времени, я думаю, что Вы все еще меня помните. Мы провели вместе несколько месяцев в Рейнсбурге, где вы преподавали мне картезианскую философию. Я уже давно далек от философии и от нашей северной страны, но я часто думаю о Вас. Может быть, Вам это покажется странным, но я всегда питал к Вам странные чувства, которые мне очень трудно объяснить, к тому же я часто неправильно объяснял разные вещи, да это Вы и сами хорошо знаете. Кроме того, я думаю, что Вы знали об этих моих чувствах, и в то же время, возможно, и в Вас пробуждались похожие. Я так взволнован от мысли, что Вы определенно получите это письмо, что не знаю, как все изложить понятнее, хотя, в сущности, мне нечего Вам написать, так как я уже сообщил Вам, что давно далек от философии и Нидерландов, но я так и не сказал Вам, ни где я, ни чем занимаюсь. Знаете, после того как Вы сказали мне, что больше не будете давать мне уроки, я перестал изучать философию. Я стал священником, но недолго оставался в реформатской церкви, несмотря на то что в качестве пастора-миссионера отправился в Малабар, голландскую колонию на юго-западном побережье Индии. Уважаемый господин Спиноза, здесь так солнечно и тепло, что я часто думаю о Вас, о Вашем слабом здоровье и о том, как приятно Вам было бы жить здесь. Вот, я ушел в сторону от того, что хотел сказать, да к тому же я так волнуюсь, что уже и забыл, что на самом деле хотел Вам сказать. Может быть, мне следует начать писать снова, получше обдумать письмо, но Вы наверняка помните меня как ленивого ученика, хотя я должен признаться, что сегодня начинаю писать Вам в пятнадцатый раз, это правда, и уверен, что, если я начну писать в шестнадцатый раз, я напишу то же самое снова — без порядка, смешанно, хотя я знаю, что Вы поймете. Итак, я больше не священник. Теперь я ботаник, я изучаю цветы. Прошлое письмо, которое я отправил вам по недействительному адресу в Рейнсбурге, я написал в тот день, когда обнаружил цветок, ранее не известный ботаникам. Вы первым узнали (или вернее, могли бы узнать из отправленного Вам письма) о моем открытии, хотя я не согласен с тем, что в ботанике используется слово „открытие“, когда находят какой-то неизвестный цветок, потому что цветы открыты сами по себе с момента их создания, мы просто их находим. Я часто вспоминаю то зимнее утро, когда Вы рассказывали мне о Декарте, уже не помню что именно, ах, мне хочется разорвать это письмо и начать заново, потому что я не хочу, чтобы в нем было написано, что я не помню, о чем именно Вы мне говорили, но поверьте, я не помню не потому, что не хотел запоминать, я так хотел запомнить все, что Вы мне говорили, но мне было просто не понять все эти вещи, ах, да, вот что я хотел сказать: Вы говорили, а я попросил Вас отойти на шаг, потому что у меня появилось ощущение, что под снегом в том месте, где Вы стояли, есть цветок, и так было на самом деле. Мне кажется, что именно тогда я так сильно полюбил растения, и если бы не то происшествие с Вами, то, может быть, я до конца жизни был бы философом или священником. Я был бы плохим философом и плохим священником, а теперь вот, наверное, хороший ботаник. Уважаемый господин Спиноза, простите меня, если письмо покажется Вам слишком скучным или неученым и простым, но я уверен, что Вы простите меня, потому что теперь Вы знаете, что больше я не рассуждаю о философии Декарта, не проповедую о деяниях Иисуса, я теперь простой человек, и письмо у меня простое. Я уже давно занимаюсь только тем, что наблюдаю за жизнью растений, и иногда мне снится, что у меня есть корень и что вместо головы у меня цветок. И я радуюсь этим снам. Я знаю, Вы сейчас смеетесь, читая это, и я также хотел бы иметь возможность посмеяться вместе с Вами над наивностью моего существования, которое любому другому наверняка показалось бы пустым и бессмысленным, хотя мне такая жизнь приносит тихую радость, теплую, как ветер, дующий с океана. Вот и все, что я написал Вам, уважаемый господин Спиноза… Но вообще-то я хотел написать еще кое о чем. На самом деле, с самого начала письма я хотел написать именно об этом. Возможно, Вы помните ту ночь, после которой наутро Вы сказали, чтобы я ушел. Как ни странно, но после той ночи (Вы, наверное, забыли, что той ночью Вы говорили со мной о бесконечности), да, после той ночи я стал одержим бесконечностью. Я не нахожу слов, которыми мог бы описать это. Когда я просто смотрел на свою руку, то удивлялся, почему она не растягивается до бесконечности, когда я ложился в кровать, я смотрел на пальцы ног и представлял, что они удлиняются все больше и больше, пробивают стену, выходят из города, я представлял, как мои пальцы уже за пределами Голландии и продолжают расти к горизонту, где земной шар закругляется, образуя изогнутую линию, пальцы тянутся к небу, минуют его, продолжаются к звездам, протыкают небо, уходят за него, влетают в бесконечность… Я хотел добраться до последней точки конца, до самой границы ограниченности, я хотел увидеть, где начинается бесконечность, и все из-за Ваших слов, уважаемый господин Спиноза. Из-за Вашей убежденности в том, что тому, что имеет границы, не стоит посвящать жизнь. И поэтому я решил поехать в Индию. Я подумал — ах, да, это конечная точка, до которой доходит земля! О, как я был глуп, наверное, настолько же глуп, как и теперь, но теперь у меня есть еще одно знание. Именно здесь я обнаружил, где начинается конечное. И осознал, что конечное бесконечно. Знаете, когда я вечером ложусь на землю и смотрю в небо — небо здесь кажется очень низким, мне представляется, что какая-нибудь звезда может коснуться моего лица, и именно эта близость говорит, что все далеко и бесконечно, господин Спиноза. Да, именно это я хотел написать и написал Вам, и если Вы не забыли меня, и если у Вас есть время, и, конечно, если для Вас не унизительно писать мне, то напишите, как Вы, о чем Вы размышляете и не хотите ли увидеть Индийский океан.
