Чарльз Буковски - Хлеб с ветчиной
— Сука! — прорычал он.
Я свернул направо и помчался по улице. Пробежав семь или восемь кварталов, я сел на чей-то газон передохнуть. Погони не было. Мне было интересно, будет ли теперь со мной дружить Фрэнк? А другие смогут простить мне мою выходку? И я решил не показываться им на глаза целую неделю, а то и больше…
Меня простили. Некоторое время ничего примечательного не происходило. Затем отец Фрэнка покончил с собой. Никто не знал, почему. Фрэнк сообщил мне, что теперь они с матерью вынуждены переехать в другой район, где у них будет жилье поменьше. Фрэнк обещал писать. И он исполнил свое обещание. Мы стали переписываться. Только мы не писали, а рисовали наши письма. Фрэнк присылал мне картинки о жизни, хлопотах и проблемах людоедов, я продолжал его рисованную историю и отсылал обратно. У людоедов была трудная и беспокойная жизнь, пока моя мать не обнаружила очередную серию присланных Фрэнком злоключений людоедов и не показала ее моему отцу. Наша переписка оборвалась.
В шестом классе я стал подумывать о побеге из дома, но одно обстоятельство удерживало меня от решительных действий: если большинство наших отцов не могли найти себе работу, то с какой стати ее получу я — малолетка, не доросший и до пяти футов? Тогдашним кумиром и детей, и взрослых был Джон Диллинджер. Он грабил банки. На всю страну гремели имена Красавчика Флойда, Мамаши Баркер и Колли-Автомата.
Люди рыскали по полям в поисках пищи. Они узнали, что некоторые травы и коренья можно варить и есть. Между конкурирующими группами, встречающимися в полях, вспыхивали кулачные бои. Дрались и на улицах города. Все были озлоблены. Мужики курили «Балл Дурхам» и страдали запорами. У всех у них из передних карманов рубашек свисали маленькие кругленькие ярлычки «Балл Дурхам». Считалось высшим классом умение скручивать сигарету одной рукой. Если вы видели мужика с ярлыком «Балл Дурхам», лучше было не связываться с ним. Люди шатались по улицам и болтали о закладных, перезакладных. Однажды мой отец вернулся домой ночью со сломанной рукой и с синяками под обоими глазами. Мать подрабатывала где-то за ничтожную плату. Каждый ребенок в нашем квартале имел одну пару выходных штанов и пару повседневных. Обувь была одна на все случаи жизни, и когда она изнашивалась, новую не покупали, а чинили старую. В государственных магазинах были в ассортименте каблуки и подошва по 20 и 15 центов, а в придачу — клей с расчетом на одну пару изношенной обуви. Родители Джини держали на своем заднем дворе петуха с курочками, и если какая-нибудь несушка филонила и не неслась, семейство Джини съедало ее.
Что касается моей жизни, то в ней ничего не изменилось — что в школе, что в отношениях с Чаком, Джини и Эдди. В те времена не только взрослые подличали, но и дети, и даже животные. Наверное, они перенимали подлость у людей.
Однажды я стоял возле своего дома, скорее всего, по привычке, потому что ждать примирения с остальными уже не имело смысла. И вдруг ко мне подскочил Джини.
— Эй, Генри, давай за мной!
— Куда?
— ДАВАЙ! — прокричал Джини и побежал дальше.
Я припустился за ним. Мы свернули в проулок и забежали во двор к Гибсонам. Двор Гибсонов был обнесен высокой кирпичной стеной.
— СМОТРИ! ОН ЗАГНАЛ КОШКУ В УГОЛ! СЕЙЧАС ОН ПРИКОНЧИТ ЕЕ!
Маленькая белая кошка вжалась в угол. Она не могла ни перепрыгнуть через кирпичный забор, ни прорваться в другом направлении. Она выгнула спину, она шипела, ее когти были готовы к бою. Но она была очень маленькая, а на нее надвигался свирепый бульдог Чака — Барни. Я решил, что это ребята поймали кошку и бросили ее во двор, а потом привели бульдога. Я был в этом почти уверен, потому что выглядели они какими-то виноватыми.
— Я знаю, это вы подстроили, — сказал я им.
— Нет, — возразил Чак, — она сама виновата. Теперь пусть борется.
— Я ненавижу вас, ублюдки, — прошипел я.
— Барни в раз прикончит ее, — сказал Джини.
— Он разорвет ее на кусочки, — поддакнул Эдди. — Просто пока он боится ее когтей, но как только набросится на нее, то прикончит в момент.
Барни — огромный коричневый бульдог со слюнявой пастью. Тупой, жирный с бесчувственными глазами. Он продолжал рычать и мало-помалу продвигаться вперед. Шерсть на его холке и спине стояла дыбом. Мне хотелось пнуть его по его дурацкой жопе, но я боялся, что он отгрызет мне ногу. Он жаждал убийства. А белая кошка была еще котенком. Она шипела и ждала, вжимаясь в стену — прекрасное создание, совсем невинное.
Собака наступала. Зачем им это было нужно? В этом не было ни грамма смелости, отваги, ничего, кроме подлой забавы. Где же были взрослые? Где они-умные и авторитетные? Они всегда были готовы ругать и стыдить нас. Где же они были теперь?
Я думал прорваться вперед, схватить кошку и убежать, но мне не хватало смелости. Я боялся, что бульдог набросится на меня. Сознание того, что для спасения котенка мне не хватает мужества, убивало меня. Я почувствовал физическую боль. Я был слабый. Я не хотел, чтобы свершилось убийство, но я и не знал, как предотвратить его.
— Чак, — попросил я, — пожалуйста, отпусти кошку. Отзови своего пса.
Чак не ответил. Он продолжал наблюдать, а потом скомандовал:
— Барни, взять ее! Взять!
Барни ринулся вперед, но, неожиданно для всех, кошка накинулась на него. Словно белая молния — шипящая, когтистая и зубастая. Бульдог отскочил назад, а кошка снова прижалась к стене.
— Взять ее, Барни! — не унимался Чак.
— Хватит, придурок! — крикнул я.
— Не пизди! — пригрозил Чак.
Барни снова двинулся вперед. Я услышал какой-то шум позади нас и обернулся. Я увидел старика Гибсона, который наблюдал за происходящим во дворе из окна своей спальни. Он тоже хотел посмотреть на убийство кошки, так же, как и эти безумные дети. Почему?
Старик Гибсон со вставленными зубами был нашим почтальоном. Его жена все время сидела дома и выходила на улицу только для того, чтобы выбросить мусор. На ней всегда была ночная рубашка, поверх халат, на ногах шлепанцы, волосы непременно заправлены под сеточку.
Точно в таком виде миссис Гибсон появилась в окне рядом со своим мужем, ожидая расправы над кошкой. Старик Гибсон был одним из немногочисленных жителей нашего квартала, который имел работу, но и он жаждал убийства. Он ничем не отличался от Чака, Эдди и Джини.
Это было сверх моего понимания.
Бульдог наседал. Я не мог больше на это смотреть. Я испытывал гнусное чувство, оставляя кошку на растерзание. Можно было попробовать спасти ее, но я знал, что люди будут мешать мне. Дело в том, что этот котенок противостоял не только бульдогу, он противостоял Человечеству.
