Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе
В яркой, по контрасту с чернотой ненастья, комнате юная леди с классически красивой внешностью, словно сошедшая с портретов аристократок Лоренса[73], в задумчивости вяло теребит клавиши рояля. Ее сверстница кузина чуть хмурит живое личико, укутавшись пледом в глубоком кресле и держа на коленях нераскрытую книгу. Сводчатый потолок гулко отражает звуки.
— Да нет же, милая Лиззи, уверяю тебя! Джеймс влюблен в меня по уши, — продолжила диалог красавица, кокетливо тряхнув русалочьими волосами. — Он просто игрушка, которой я могу вертеть, как хочу.
— Ну так уж и игрушка, Барбара, — больше из чувства протеста и зависти, нежели сомневаясь, возразила подруга. — С виду он очень гордый.
Барбара мгновенно повернула табурет.
— Хочешь пари, Лиззи?
Припудренный греческий носик воинственно приподнялся. Глазки вспыхнули озорством.
— Собирайся, едем вить из него веревки. Сейчас же. Доказательства — по ситуации!
— Но ведь уже поздно и не совсем прилично… — попробовала капризничать Лиззи.
— Приличия потому и существуют, что ими так приятно пренебрегать, — на ходу парировала Барбара.
Ее хрупкая фигура с осиной талией выражала непреклонность и властность.
Покуда кэб, везший девушек, впитывал на набережной сырость Темзы и тащился, сопровождаемый кашлем кэбмена, по Риджент-стрит к серому дому с туфовым бордюром, в одной из его получердачных квартир время клонило голову перед безжалостным мечом скуки. Молодые джентльмены сидели за столиком, на зеленом сукне которого хаотично обмахивали друг друга карточные веера. Игра явно не клеилась, и казалось, что сукно окрашивает в свой цвет и стены, и абажур вокруг лампы, и воздух, и ветки хвои в вазоне, и тоску.
Джеймса уже давно тяготило присутствие гостя. Глядя на Майкла, бывшего сокурсника по медицинскому факультету, он не без раздражения думал о том, что рано или поздно, но с неизбежностью сурового закона годы превращают друзей в приятелей, приятелей в знакомых, а тех — в призраков и мертвецов. Да и вообще, кто мы друг другу? Промельк, блик…
Майкл же в эгоистическом неведении, пуская кольца сигарного дыма и лениво ворочая языком, перебирал четки вечных тем: о смысле человеческой жизни, вернее, о ее бессмысленности и пустоте, об одиночестве, смерти, метемпсихозе, о Боге, грустном жребии смертного, о душе и царящей вокруг бездуховности, пересыпая свою речь отступлениями в область этики индусов-традиционалистов, правоверных мусульман и христианских ортодоксов, а также сравнениями буддистской кармы и римского фатума.
По этому симптоматическому набору псевдофилософских рассуждательств Джеймс безошибочно поставил другу профессиональный диагноз — острый приступ «полихандрита» и почти простил ему навязчивость. Чтобы отвлечься от монотонно звучащего гимна меланхолии, он подошел к камину и, шевеля кочергой глазастые угли, переключился на мысли о Барбаре. Боже, как страстно он любит ее! Это наваждение. Ради этой избалованной и взбалмошной девушки он готов пожертвовать всем. Всем? А что у тебя есть, маленький и невзрачный интеллектуал? Свежеиспеченный выпускник Оксфорда, врач без практики и наследства, ты так же далек от эталона викторианства, как Земля от Сириуса. А пытаться покорить сердце красавицы одной только преданностью безнадежно и глупо. Рабу никогда не добиться успеха. Даже верному. Так почему в ее присутствии ты становишься податливее воска?
Вдруг Майкл возвысил голос и с неожиданным пылом принялся декламировать Бернса. Джеймс повернулся и с любопытством прислушался. Про себя он отметил, что стихи, где рифмуется «кровь», «свобода» и «любовь», либо до банальности пошлы, либо гениальны. Эту его мысль и оборвало настойчивое дребезжанье дверного колокольчика.
Последовавшие сцены не требуют описания. Они не суть важны, к тому же их без труда дорисует читательское воображение[74]. Важна лишь развязка интриги.
— Ну нам, пожалуй, пора, — заявила Барбара, вставая и подмигивая Лиззи. — Надеюсь, Джеймс нас немного проводит.
И тут же:
— Прощайте, Майкл, — приковывая того к месту.
В прихожей она скороговоркой шепнула Лиззи:
— Подожди меня на улице, скоро я вынесу свидетельство его покорности.
— Но это будет нечестная игра! — успела выпалить ее кузина.
— Ну и что? Игра без подвоха мертва, как муляж.
Оставшись с Джеймсом, Барбара вдруг крепко прижалась к нему, обдав тонким ароматом духов и девичьего тела. Неожиданно прильнула к губам. Потом нежно и восхитительно безапелляционно проворковала:
— Джеймс, милый, выгони, пожалуйста, своего занудливого Майкла. Я хочу вернуться и остаться с тобой… только с тобой… наедине…
Он растерялся. Горячая волна уже захлестывала его.
— Но, дорогая… — хрипло начал он, и отчаянная борьба исказила черты его лица. Он взмок.
— Никаких но, никаких оправданий, милый! Я не слышу их. Выбирай: либо я — либо он.
И добавила после паузы:
— Ничего, он проглотит.
Что-то хищное проскользнуло в ее тоне. Мужчина инстинктивно отстранился и пристально, как-то совсем по-иному посмотрел на возлюбленную.
Время тянуло жвачку тишины. Было слышно, как босыми ногами малыша или вора по крыше зашагал дождь.
С минуту — вечность — Джеймс колебался. Потом серьезно поклонился и очень сосредоточенно подал ей манто.
Перечитав написанное, я окончательно и не без грусти убедился, что все три романтические, или, лучше сказать, откровенно сентиментальные и надуманные, формы продиктованы мне одним чувством — они плод его сублимации — чувством ущемленного достоинства, которое, как колючий репейник, расцветает в душе так рано и так буйно под нещадно палящими в этом дарвиновском мире лучами жестокостей и обид.
ЛЮДИ, ВРЕМЯ, БОГ
Похоже, что это случилось, когда в Египте с толпами диких персов бесчинствовал Ахеменид Камбис, тот, что осквернил себя кощунством убийства Аписа, бога всех «пи-ро-ми», всех доблестных людей, убийством бога, который на этот раз явился свету в облике черного бычка с избражением орла на спине и жука под языком. Или все же это было чуть позже, когда на равнине Желтой реки в Поднебесной империи, среди сражающихся царств, в пыли провинциального Цюйфу в год смерти безумного властелина персов, в день осеннего равноденствия родился Учитель десяти тысяч поколений, тот самый, который в забытье упоительных грез досточтимых мудрецов древности, давно постигших, что мир этот творился в отсутствие его создателя, ибо творить означает воображать, а воображать — значит отсутствовать, привнес повседневность действия, действия на фоне непреходящего Деяния, тот самый, которого все, коверкая имя не меньше смысла его учения, будут впоследствии звать Конфуцием. Вероятно также, что это произошло и тогда, когда один слишком удачливый самосец, платя дань капризам своего божества, бросил в воду драгоценный перстень, изумив этим поступком не только эллинов, но и египтян, и когда колена иудейские, убоявшись пророчеств Аггея и Захарии, заложили краеугольный камень, что глядит семью очами, в дом Господень, дом истинного Бога — Га-Шема. А может быть, эта история случилась и в иные стародавние времена — как знать? — ибо ведь что такое время, ведает только Всевышний.
Сидели тогда некие мудрецы из детей Израилевых, и толковали они смысл Моисеева Писания. Быть может, был среди них и сам Иисус сын Иоседеков, тогдашний иерей, и Зоровавель, сын Салафиилев, правитель Иудеи, а может, участники принадлежали уже к чистой секте рабби Баал Шем Това и звались хасидами? Про то никто не знает, да и довольно имен: ведь они все равно сотрутся в памяти, а в руке у Господа нас вряд ли будут различать по именам.
Итак, сидели еврейские мудрецы, как испокон веков заповедано сидеть богоборцам: тряся седыми пейсами и обсуждая завет своего народа с Богом. И вдруг заспорил самый младший из них, а было ему тогда, говорят, сто двадцать лет, со старшими своими товарищами об одном труднейшем месте Торы: мол, снизошло на него откровение, и он, дескать, теперь один понимает тайный смысл священных слов. А те, древние, древние, как сама Тора, законники упрекнули его в излишней горячности и поспешности, подразумевая под ними пагубную страсть нововведений. Наверное, именно так и обстояло дело. Раздосадованный же младший из мудрецов якобы сказал тогда: «Если я прав, то пускай воды этой реки повернут вспять!» А надо заметить, что рядом тек Нил, или Дунай, или еще какая река, и вот ее воды действительно потекли вспять. «Это ничего не доказывает, — возразили мудрецы. — Какое отношение имеют воды этого низменного ручейка к столь возвышенной теме? Он не достоин даже течь рядом, ибо своим шумом мешает течению нашей беседы». Тогда младший из старцев закричал в сердцах: «Пускай в подтверждение моих слов падут стены этого дома!» И стены дома стали рушиться, грозя погрести под собой собравшихся. «О, нечестивые стены! — обратились к ним остальные мудрецы. — Как же вы осмелились столь грубо прервать диспут о Божественном?» И стены, наклонившиеся уже, замерли устыженные. Говорят, они с тех пор там еле-еле держатся, постоянно падая. «Видишь, наш младший брат, и это вмешательство силы ничего не доказывает». Тогда, сраженный их упрямством, тот, уже не зная аргумента сильнее, призвал в свидетели Бога, а сам в ужасе пал ниц. Тут грянул гром, и небеса отверзлись. Приблизилась буря, и все услышали из бури грозный голос: «Кто смеет спорить с любимым избранником Моим?» Подняли головы мудрецы (а дом был без крыши) и узрели Его Самого. И вопросили они тогда совершенно спокойно: «О, Сущий, Ты дал нам Закон, разве Ты можешь еще что-то добавить к нему?»
