Николай Двойник - Повесть об одиноком велосипедисте
Может, также надо заботиться и об улицах и дорогах? Не только о больших, но и о тех, что идут через дворы, промзоны, перекрыты теперь заборами и бетонными блоками, потому что кто-то решил прирезать себе пару метров или организовать удобную парковку возле дома. Тех, что покрыты пылью и ямами и полувековой давности асфальтом, что когда-то куда-то вели и что могут пригодиться кому-то и сейчас, как сгодились мне? Может, тогда и не нужны будут огромные развязки?
Отрывок 95
Она села верхом и наклонившись ко мне, покрыла облаком волос. Парковая лавочка под спиной была твердой и плоской.
– Так ничего не получится… Поедем куда-нибудь…
– К тебе?
– Мои дома…
С собой у меня сто рублей, я вдруг с ужасом это вспоминаю. Я даже телефон забыл дома. Ни в какую гостиницу не поедешь. Пытаюсь сообразить, но… – поцелуи, поцелуи, поцелуи… – никак не получается. Перебираю все что можно. Надо же было именно сейчас приехать матери!.. Димка! Да, именно он.
Я беру у Лены мобильный, но у Димки никто не подходит. В принципе, даже если его нет – это еще лучше – значит, он где-нибудь, у кого-то, и квартира свободна. Я звоню ему на мобилу. Даже если ничего не получится с квартирой, у него не так далеко дача – примерно час на электричке, там я помню плохо, но ничего, найду. Но мне лишь сообщают женским каменным голосом, что абонент временно недоступен и советуют перезвонить позже.
Почему я так был в нем уверен, не знаю. У меня есть еще одна мысль. Мы идем по парку, я возвращаю Лене телефон. Сегодня – пятница, может быть, на даче родители Кати. Я звоню ей из автомата ближе к метро. Неудобно говорить при Лене.
– Привет, – иссушенным, наверно, до неузнаваемости голосом говорю я. – Как дела?
– Дениска, ты, что ли? Даже не узна-а-ла! Где-то мешок денег для тебя стоит.
Сквозь пластик кабинки вижу Лену, как она стоит и смотрит на витрину.
– Чем занимаешься?
– Да-а… тут по работе материал читаю. А ты где? Ты на улице?
– Да, я на Таганке. Твои на даче?
– Вот, отправила. Хочешь заглянуть на огонек?
– Я…
– Заходи!
– Знаешь, у меня к тебе просьба…
Лена переминается с ноги на ногу и, увидев, что я смотрю на нее, улыбается.
– Я тебя слушаю.
– Мне… Можно я… у тебя переночую? Тут… девушка еще одна со мной…
– Приезжай, – другим голосом сказала Катя и повесила трубку.
По дороге я не думал, как там дальше, только этот день. Я знал, что дальше ничего не получится у нас. Поэтому и не думал.
Кати нет, на всякий случай я звоню в дверь, хотя знаю, что ее нет. Интуитивно я отгибаю угол коврика и вижу там ключ. В прихожей на зеркале оставлена записка, куда положить ключ при уходе.
Болезненная страсть, в которую мы нырнули с головой.
Узкая кровать, запах Кати.
Отрывок 96
На детской площадке возле дома теплыми вечерами собирается молодежь. Несколько раз возвращался с той стороны. Играют в баскетбол и карты, пьют, подъезжают гордо на машинах, оставляют их двери открытыми и слушают музыку. Рисуются, покуривая и нервно вертясь.
– Я читал, что в месяц джип обходится, в знаешь, сколько? Нормальный, как я хочу, знаешь?
– Это… как его… – начинает другой парень, но его прерывает девушка:
– Подожди!
– Мне нравится «Grand Cherokee» – звонким голосом вставляет другая девушка.
Все это я слышу, проезжая мимо. Обычно меня это раздражает, а сегодня кажется забавным.
Отрывок 97
Потом на пороге появляется молодая женщина и приглашает всех войти. Внутри – полумрак, заходя в него, хочется пригнуть голову – настолько все кажется давящим и прижимающим к земле. Помещение похоже на гараж. Я не смотрю на черное бархатное возвышение, но знаю, что на нем стоит гроб. Я не подхожу к изголовью и не подхожу к ногам, я остаюсь за спинами вошедших и смотрю из-за них.
У всех покойников заостренные носы, тонкая гримаса губ и что-то неуловимо высокое в форме закрытых глаз, приподнятом подбородке и впалых щеках. Жена кладет длинную бумажку на лоб, сыплет из свернутого кулька рыжую землю на белую атласную ткань, накрывающую тело, и, кажется вкладывает этот кулек, разгладив и сложив, сбоку в гроб. Сухая земля стекает по атласу в обе стороны от тела, и дальше я не помню, вплоть до момента, когда стали выходить под льющийся из обложных облаков вместе с дождем серый свет. Я старался выйти последним, не знаю почему, и долго смотрел, пока шли по одному в белесый дверной проем.
Гроб выкатили на каталке и с нее втолкнули сквозь прямоугольный лючок внутрь автобуса, на котором мы приехали. Дальше ехали по кладбищу, по узким асфальтовым дорожкам. Ветви задевали за стекла и с жестяным звуком царапали крышу. Пререкались с водителем, он не хотел ехать дальше, но за сотню захотел.
Остановились на перекрестке. Гроб вынули и поставили в боковой аллее среди мокрой зеленой травы на две кухонные табуретки. Дождь кончился. Расшатав два гвоздя, могильщики сняли крышку, прислонили к ограде и ушли в глубь участка копать. Когда было готово, стали прощаться. Подошла жена и, утерев ярко-белым платком глаза, поцеловала лежащую на подушке голову. Вслед за ней подошла моя мать, и так по очереди подходили все. Мужчины целовали быстро, порывисто, женщины тихо приникали. Только, кажется, я не подошел. Облетала желтым листом береза, все остальное стояло зеленым, на кладбище больше не было никого, и черные ножки табуреток попирали облетевшее золото, и в белом обрамлении среди насквозь мокрого воздуха лежал дед.
Гроб закрыли и забили. И спустили на двух ремнях в яму. Каждый бросил горсть желто-оранжевой земли, и молча, в четыре лопаты, заработали могильщики.
Преломили штыком лопаты цветы.
Отрывок 98, дед
Но сидеть дома я не могу. Рано утром сажусь на электричку, выхожу за городом и долго еду, выбирая пустые трассы и не очень заботясь о пункте назначения, несколько раз останавливаюсь возле придорожных магазинчиков, делаю привалы в поле, в лесу, подолгу сижу там, рассматривая траву, листья, обламывая тонкие веточки и продолжая их ломать на множество коротких одинаковых кусочков, потом я все это выбрасываю и снова еду. В одном месте мне попадается участок старого асфальта, похожего на булыжную мостовую, из него торчат камни и ехать тяжело, и я еду медленно, не глядя по сторонам.
В этот раз я много думаю о деде и пытаюсь угадать, был ли он в жизни счастлив. И получается, что объективно – был. Пережил войну, избежал репрессий, стал инженером, потом был большим человеком на заводе – то ли главным конструктором, то ли главным технологом, потом перевелся в столицу, дожил почти до девяноста лет, сохранил ум и память и умер на руках родных – это не так уж мало. А субъективно? Последний раз я видел его весной в больнице, заехал после работы. Все тогда кончилось хорошо, но, видимо, он чувствовал, что время его подходит, ждал меня в коридоре возле палаты и, взяв за локоть костлявыми старческими пальцами, повел, шаркая, в пустой холл на диван, голова немного подрагивала, он стиснул мне руку, и так мы сидели молча, и я не разобрал сразу, а потом понял, что он плачет. Всегда подтянутый, в выглаженной, заправленной в темные брюки рубашке, лысоватый, с небольшим брюшком, со строго-веселым взглядом, лукавой улыбкой, крепким рукопожатием; на черно-белых фотографиях – представительный, с орденскими планками. И теперь он плакал на моем плече, как много лет назад, упав с велосипеда, на его плече плакал я.
Вечером я добираюсь в Воскресенск. Электричка уходит из-под носа, и, сидя на перроне, я долго жду следующую. Рядом со мной – отторговавшийся торговец с пустой клетчатой сумкой – парень лет тридцати в жилете со множеством карманов, и женщина, продававшая пирожки, мы с парнем берем у нее два последних, и у нее же он берет две бутылки дешевого пива, тоже последние. Рабочий день окончен.
В тамбуре темно. Велосипед стоит вдоль дверей, и, засунув руки в карманы, я прислонился рядом с ним. Свет из вагона падает к моим ногам, я смотрю перед собой, смотрю за окно, смотрю на велосипед. Длинные перегоны и редкие станции. И думаю, что жизнь моя уже определена и никудышна: учился не тому, работал не там, инженера из меня не получилось и чиновника – тоже. То, чем я сейчас занимаюсь, – это, конечно, временно… если мне дадут уйти… А что потом? Я обленился и отвык от людей. Я уже не знаю, чего хочу, и уже не смогу начать что-то новое сначала, не хватит терпения. И параллельно думал о бывших в моей жизни женщинах и пытался понять, почему ни с кем из них у меня ничего не получилось. А электричка все бежала, и на фоне не до конца потемневшего неба, проносились темные силуэты деревьев. На остановках никто не заходил и не выходил. Ко мне приходит догадка, и я ухмыляюсь: может, я просто не умею жить?
– Хороший у тебя велосипед.
Я вижу перед собой того молодого торговца, он не очень крепок в ногах.
– Да, хороший, – соглашаюсь я и тоже смотрю на велосипед.
– Дорогой…
– Не очень.
Он протягивает мне бутылку пива.
