Михаэль Эбмайер - Холодные ключи
Вместо серебристого платья и тёмного колпака она облачилась в льняной костюм песочного цвета с широким ярким тканым поясом, на плечи наброшена большая серая шкура. Она опустила инструмент, поправила микрофон и что–то сказала.
— Песня волчицы, — прошипело в ухе Блейеля, так, что он вздрогнул.
Снова Артём. Увязался за ним к сцене.
— Боже мой, как ты меня… что ты сказал?
— Я сказал, что она сказала, что для начала споёт песню волчицы.
— Песню…
Он осёкся — зазвучал отдалённый вой. Должно быть, это выла сама Ак Торгу. Ведь на сцене больше никого не было. Она слегка повернула голову, и он увидел, что шкура у неё на плечах была волчья; верхняя челюсть впилась длинными жёлтыми зубами в собранные на макушке волосы.
Два такта раздавались только сухие, пружинистые звуки лютни. Потом её голос. Голос из неведомых глубин, рык мира духов.
«Чагыс ак порю — мен
Мен ордам тум чышта
Мен чозагым кыдазын
Шим, кельбегле кошта»
В глазах новичка замелькало, он едва видел певицу. Не забыть бы, как дышать. Нет, он не забыл — наоборот, от волнения он дышит слишком глубоко. На секунду он почувствовал руку Артёма на плече: переводчик, казалось, хотел его поддержать, но Блейель стряхнул его.
А её голос требовательно взметнулся наверх, отражаясь эхом в девяти, а может, во всех шестнадцати небесах. Песня Волчицы, песня Праматери!
«Алындагы темнер
Куйбурчалар анда
Погунуш пулапча
Куль ош кыр салгында»
Какое счастье, пронеслось у Блейеля в голове: стоять у порога, у порога мира, из которого звучит эта песня. Какое счастье — очутиться так далеко, какое счастье, ощупью пробираться дальше — и какое счастье, видеть и слышать её! Её голос, в нём, вокруг, везде; и она сама, Ак Торгу, в нескольких метрах над ним.
Снова приглушённый вой, в конце, и лютня всё медленнее, как будто волчица, бегущая в ночи, замедляла свой бег, свои шаги, достигнув ночлега — или цели.
Последние такты ещё не отзвучали, как хлынул ливень. Без предупреждения, не было ни ветерка, ни первых капель — небеса вдруг разверзлись. Вместо положенных аплодисментов раздался многоголосый визг, все вскочили и побежали спасаться, в спешке опрокидывая скамейки. А певица на сцене пронзительно расхохоталась, запрокинув голову, её смех был последним звуком, который передал микрофон — глухо вздохнув, он сыпанул искрами и испустил дух.
Блейеля не нужно было подпихивать — он сам побежал к сцене. На бегу он вытянул куртку из рюкзака, помахал ею в воздухе и позвал: «Ак Торгу! Ак Торгу!»
Она поднялась со стула, быстро накинула пластиковый пакет на инструмент, но никуда не побежала, а осталась стоять на краю сцены, и, улыбаясь, смотрела вниз. Артём что–то ей крикнул, они с Блейелем одновременно протянули руки, чтобы помочь ей спуститься. Она выбрала Артёма. Но, спрыгнув, отошла на шаг, и Блейель, неразборчиво бормоча (потому что русские извинения вылетели у него из головы), растянул куртку у неё над головой.
— Давайте! Давайте сюда! — Соня махала им, указывая на группку сосенок, растущих за сценой — большинство зрителей убежало именно туда. Дождь барабанил так, что и под деревьями лило. Блейелю удалось привязать куртку к двум веткам, сам он исполнял роль третьего столбика балдахина Ак Торгу.
— Небу задницу прорвало! — ликующе проговорил он.
— Что–что?
— Небу задницу прорвало.
— Это поговорка такая? Ни разу не слышал.
— Нет? Мой отец всегда так говорил. Карл Блейель. Когда сердился.
— Ей это перевести?
— Нет, нет — лучше скажи ей…
Он замолчал, потому что она заговорила и показала на импровизированный навес от дождя.
— Она тебя благодарит, но переживает, что ты сам промокнешь до нитки.
— Ах, скажи ей, что вчера я так промок, что этот дождик — сущая ерунда.
Она взглянула на свою завёрнутую лютню, потом широко ему улыбнулась:
— Very nice from you.[22]
Она говорит по–английски! Он чуть не подпрыгнул от радости.
— Oh no, it's such a pleasure for me, such a pleasure! Ak Torgu — I'm so glad.[23] Я не… нет, погоди… я не говор… не говорью по–русски, но I want to learn, yes! I want to learn. Russki. And shor… shor…[24]
— Шорский! — она снова расхохоталась и слегка коснулась его плеча.
— Шорский, yes, yes! — восторженно воскликнул он, хотя руки его уже затекли. — And: my name is Матвей. Matthias.[25]
— Матвей? Вас зовут? Матиас?
Артём нашёл на земле раздвоенную ветку, подцепил ей куртку и отдал ветку Блейелю. Наконец–то можно было опустить руки. В это время Ак Торгу и Соня завязали беседу, постоянно кивали и говорили «да, да, да». Артём вступил в разговор, явно с удачной шуткой.
— I will learn, I will learn,[26] — прошептал Блейель. Певица почти отвернулась от него, глядя на брата с сестрой, но по крайней мере стояла рядом. Он жадно втянул воздух, хотя от мокрой шкуры разило псиной. И, когда она взглянула на него, он воспользовался шансом, невзирая на то, что Соня ещё говорила с ней, и, насколько позволила палка в руке, указал на её инструмент:
— Кай–комус!
Победа! Она снова повернулась к нему, подняв лютню:
— Ой! Кай–комус, yes. Шорский. Здорово! Very good, Matthias![27]
— I love it! I love the sound. The way you play it.[28]
— Кай–комус? Thank you very much. — и она с улыбкой указала на его ноги, — сапоги. Very good here.[29] Сапоги, yes?
— Oh. Gumboots. A long story. But it's such a pity you couldn't play more today.[30]
Она пожала плечами.
— Дождь. Rain.
— And your voice! Your two voices. It's just — I never — never in my life…[31]
— Мистер Блейель на девятом небе, — перебил Артём, — простите за вмешательство, но рэйн прекратился и уже поздно. Надо бы подумать, как нам отсюда выбраться. То есть, из Таштагола.
Соня и Ак Торгу снова заговорили друг с другом.
— Мне кажется, можно остаться и здесь, — сказал счастливчик.
Певица вышла из–под балдахина, раскинула руки и произнесла по–русски:
— Приглашаю вас с собой, поедете?
— Ого, ого, ого! — заухал Артём, и она, обратившись к Блейелю, кивнула: «в Чувашку».
— В Чувашку?
— Ну! В Чувашку. You come?[32]
— Oh, yes. I mean — да.[33]
Она снова дотронулась до его руки, показывая, что можно отложить ветку. И, пока дамы обсуждали частности, Артём объяснил.
— Значит, она сказала, что приглашает нас в Чувашку, это вроде шорская деревня. Если я правильно понял, она живёт там с родителями.
— Просто чудесно!
— Погоди–ка минутку, я послушаю, что там говорят дамы.
Главное теперь — не проснуться, подумал Блейель и поглядел наверх, в мокрую черноту сосновых иголок.
— Действительно. Чувашка. Она говорит, что была бы рада. Этот дождь свёл нас не просто так. И такой странник с нами. Это она верно подметила, а, Матвей?
Он не ответил.
— Но мы должны, говорит она, быть готовы к более чем скромному жилищу.
— Ну конечно, естественно!
— И если у нас будет время и желание, и если погода не испортится — то завтра мы можем поехать с ней к Холодным ключам.
— К Холодным ключам.
— Да. Священное место. Там можно увидеть духов.
Он отбросил ветку и обеими руками обхватил свободную руку певицы:
— Ак Торгу, I am so[34] — спасиба, спасиба!
— Одну минуточку. А что, если мы с сестрицей не можем поехать? Завтра понедельник.
— Да, но…
— Catalog Services, — ухмыльнулась Соня. — Фенглер.
— Но с Галиной можно же… разве нет?
— С Галиной много чего можно, — ответил Артём и пригладил влажные волосы. — С другой стороны, какой у нас выбор? Мы застряли в Горной Шории, автобус наш ушёл, и, как нам известно, наш питомец, Матвей Карлович, без нас пропадёт.
Но в этот момент питомец не пропал, а углубился — пожирая глазами певицу, разговаривающую по мобильному телефону.
Мечта и реальность, мобильная связь и волчья шкура. Только бы не проснуться!
Её лицо — оно выглядело немного не так, как он помнил. Но не менее красивым! Щёки округлее, лоб более выпуклый. Её глаза, он запомнил их почти чёрными — ошибка. Скорее светло–карие. Орехового цвета. Похожи на его собственные. Но в азиатском варианте. И она оказалась меньше ростом, чем он думал. Ему помнилось, что она не ниже его самого — но он оказался на полголовы выше. Матиас Блейель был метр семьдесят восемь ростом. Её голос, тише, чем можно было предположить по песням. Зато смех — заразительный, сокрушительный. Зажав в одной руке телефон, а в другой инструмент, она слегка покачивалась. Её одежды, туника и широкие штаны тон в тон, и пояс, с узором из тонких полос; в основном красного цвета, но были ещё чёрный, зелёный, белый и жёлтый. Её тело — не смей и думать о нём! Её светлые мокасины рядом с его сапогами. В месиве из грязи и сосновой хвои.
