Павел Шестаков - Всего четверть века
— Какая разница! Считай, мы оба. Главное — чушь.
— А по твоей теории?
— По моей — мы, брат, ящики. — Олег постучал пальцем по телевизору. — Вроде этого. Многоуважаемый шкаф, если хочешь. Это же бред сивой кобылы, то, что нам говорят. Перемешался азот, водород, ещё ерунда какая-то, и пошла свистопляска — амёба, неандерталец…
— Мы с тобой?
— Вот именно. Бред.
— Но ведь появилась амёба! И мы появились, сидим, толкуем, факт.
— Да не мы это сидим, а ящики, в которых нас разместили. Неужели не понятно?
— Не очень.
— Ну, если не выходить за рамки общедоступных понятий, возникла не амёба, а обыкновенное соединение химическое, неодушевлённое.
— Кто же его воодушевил?
— Не знаю. Не дедушка с бородкой, конечно. В одном убеждён — земля вроде тарной фабрики, упаковки производит. Ну, пусть не упаковки, пусть чуть сложнее — приёмники, телевизоры. Однако один чёрт ящики. Сами не заговорят. А вот откуда волны принимают, не знаю.
— Слушай, Олег! Ты в мистику ударился.
Он сморщился.
— Так и ждал. Замусорили себе мозги, ящики самодовольные. Всё во имя человека… Скажи, цаца какая — человек.
— А кто же цаца, по-твоему?
— Нету цацы. Жизнь есть во Вселенной, нам недоступная. Она и одушевляет ящики на время. А потом уходит.
— В рай? — всё ещё подшучивал я.
— Рай — мечта уставших ящиков. Я же сказал — недоступная жизнь. Вечная.
— Переселение душ?
Но Олег уже устал спорить.
— Отстань! Говорю же тебе, не знаю. Знаю только, — он постучал пальцем по груди, — что ящик этот сгорит, а содержимое из него выйдет и останется в пространстве, позабыв, как ему тесно было и душно в проспиртованной коробке.
Хорошо помню, что фраза показалась мне напыщенной, а слово «сгорит» — надуманным, книжным. И я поправил:
— Не сгорит, а сгниёт, как и все «ящики».
Олег хотел, кажется, возразить, но не возразил. Нахмурился и сменил тему разговора.
— Я к тебе, как понимаешь, не о загробной жизни обменяться мнениями пришёл. Человек странно устроен: пока жив, о живом хлопочет, вроде и не знает, что конец не за горами. Не дано нам при жизни из ящика выглянуть. Вот и я к тебе по делам внутренним, так сказать… Давай только без соплей и коротко.
— Слушаю.
— Как тебе известно, я алкоголик.
— Ну, зачем так?
— Договорились же без соплей! Алкоголик я. Как Есенин сказал,
Чёрный человек
глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
голубой блевотой, —
словно хочет сказать мне,
что я жулик и вор,
так бесстыдно и нагло
обокравший кого-то.
— Даже жулик и вор?
— Вот именно. В самом прямом смысле. И чтобы ты не блеял понапрасну, скажу сразу, — вчера я украл семьдесят копеек.
Помню, как в первый момент меня почти насмешила мизерность суммы. Смешного однако было мало.
— Да. Украл. Элементарно. Пришёл на работу, сижу и сдыхаю. В полном смысле. Сердце кончается. Пот холодный, покойницкий. А в голове что, не передать, врагу не желаю… Опустил голову и жду, что из-под соседнего стола крыса появится… Было уже такое со мной… Понимаю, если не выпью, капут. А денег сорок две копейки. На сто грамм вина. Это не поможет. Одолжить не у кого. Все меня знают. Не дадут, железно. Встаю, иду в туалет, рву зеленью. Прислонился затылком к кафельной стенке, что делать? Решился. Спустился в гардероб. У нас самообслуживание. Беру своё пальто, прикрываюсь и лезу в соседнее. В одном кармане — пусто, в другом семьдесят копеек, две монеты по двадцать и две по пятнадцать. Это я уже на улице рассмотрел, а шёл, в кулак зажав. Это я, Олег Пастухов. Дошло?
Может быть, впервые в жизни говорил он коротко, без шуток и преувеличений, но ясно и исчерпывающе.
— Дошло, что дальше некуда?
— Но безвыходных положений не бывает.
— Бывает.
— Что же делать?
Он усмехнулся моей растерянности.
— С повинной пойду. Чистосердечное раскаяние…
— Зачем ты шутишь? Ты же не вор. Это несчастье.
— Брось! Не за утешением я пришёл. Сам слабым не был и слабаков не люблю. Я всегда считал — за всё, что сделал, нужно платить.
Да, он был таким.
— И всё-таки погоди!
— Нет, лучше ты погоди. Семьдесят копеек, конечно, мелочь. Для того, у кого я их украл. Преступление я против себя совершил. И судить себя сам буду. Немедленно. Пока не повторилось. Потому что повторится обязательно. Бороться сил нет. Это факт. Значит, гнусный конец…
— Олег! Ты всё-таки драматизируешь. Ты жив, ты разумно говоришь со мной, ты трезв.
— Трезв? Да ты не представляешь, как мне выпить хочется! Дай-ка стакан.
Он вышел в прихожую и вернулся с портфелем. В портфеле была бутылка. Не тот, с золотистым блеском, портвейн, что все мы любили в молодости, а «огнетушитель» с «чернилами» под издевательским названием «Солнцедар».
— Будешь это пить?
— Ещё как!
— Погоди, я закусить соображу.
— Не надо.
Он наполнил стакан.
— Тебе не предлагаю. Отрава.
И выпил жадно.
— Ну вот. Сейчас полегчает, и я суть дела изложу… Я уйти решил. Ну, если хочешь, уехать.
— Куда? И надолго?
— Путешествие будет долгим.
— А как же Лида? Маринка?
— Им тоже лучше будет. Знаешь, у Лещенко песня такая была — «Я понял всё, я был не нужен…» Песня однако песней, а дело делом. Как думаешь, Серёжка на Лиде женится?
— Женится, — ответил я с излишней поспешностью.
Он усмехнулся криво.
— Понятно. Уже обсуждено и решено?
Ну что я мог сказать ему?
— Я такое не обсуждал.
— Однако уверен. Тем лучше. Всё, как я и думал. Решено, но ещё не подписано. Затем и пришёл. Скажи им, что могут получить автограф. Чем скорее, тем лучше.
— Зачем спешить?
Да ведь это единственное, что я могу для них сделать. А я всё-таки — Олег Пастухов, не подонок, хоть и опустился. Пьян, а смотрю на вещи трезво. Это не каламбур. Я не из слюнтяев. Правде в глаза смотреть не боюсь. Ящик мой бактерии жрут, а гнилую тару сжигать положено.
Снова он повторил это навязчивое — о сожжении…
— Буду доволен, если наладят новую жизнь. У них же с Серёжкой взаимная симпатия. Хотя Лидка, если честно, для мужчины, который хочет жить самостоятельно, не подарок. Ну, да это субъективное. Для меня не подарок, а для него, может, и хорошо. Он ведь в пампасы не рвётся. Ему лучше в конюшне, на стойловом содержании. В пампасах, как видишь, тоже не мёд… ухабы, овраги. А так будет по ровной дороге свою телегу тащить. Ухоженный, накормленный… Слушай, я зло говорю, а?
— Есть немножко.
— А как мне иначе говорить?
Он налил и выпил второй стакан. В бутылке ещё оставалось немного.
— Вот, старик, и поговорили. Развод оформлю, как положено. И остальные бумаги.
— Какие ещё?
— Уверен, Серёжка захочет удочерить Марину. Иначе не сможет. Если уж возьмётся, так на всю катушку.
— И ты дашь согласие?
— Вера же решилась.
— Да ведь на словах только! Мало ли что ещё будет…
Вера ещё жива была.
— Мне известно, что будет.
— Как ты можешь так говорить! Ты уедешь, попадёшь в новые условия. Может быть, через пару лет почувствуешь себя другим человеком, захочешь вернуться…
Олег слушал меня с улыбкой, как слушают наивный детский лепет.
— Я не вернусь.
— Откуда ты знаешь? А если вернёшься? Разве она тебе простит эту бумагу? Разве Марина простит отречение?
— Я не вернусь.
— Но это же ослиное упрямство! Действительно алкогольное воздействие.
Олег обнял меня за плечи.
— Необратимое, — сказал он и перестал улыбаться. И лицо его сразу стало другим, серым…
Так он решился и ушёл, хотя мы ещё ждали и надеялись.
Не оказалось за новогодним столом и Люки.
В один прекрасный — а может быть, и не совсем прекрасный — день она подвела итог своей вольной жизни и навсегда с нею покончила. Впрочем, эта версия упрощённая и изложена, хотя и не в противоречии с истиной, слишком уж по-мужски, лаконично и сухо, а ведь Люка — женщина, существо эмоциональное, и к решению своему не могла идти, как Олег, с жёсткой беспощадностью к себе. Однако, как ни иди, все мы люди, и каждый рано или поздно выходит в раздумье на берег Рубикона, и даже Цезарь не сразу решился сказать — «жребий брошен», будто чувствовал, что на том берегу его не только Клеопатра ждёт, но и Брут с дружками.
Что чувствовала Люка, сказать наверняка не могу, — всё-таки она не такой известный человек, как Цезарь, — но вполне допускаю, что и всплакнула, заметив первые морщинки и сопоставив их с неопределённостью своей жизни. Понятно, что переправляться через неспокойную реку ей хотелось не в одиночку и не вброд, а в надёжной лодке с надёжным спутником. Короче, она бы охотно вступила в новую жизнь, закрепив, если можно так сказать, старую, то есть узаконив отношения с будущим членкором.
