Ирина Сергиевская - Последний бебрик
— Прусак? — брезгливо проскрипел незнакомец.
— В каком смысле? Таракан, что ли? — не понял Май, ужасаясь метаморфозе голоса — он казался ржавым.
— Тебе виднее, — зло отозвался артист. — Что ты ползаешь вокруг меня, вынюхиваешь, шуршишь? Придавлю! Не посмотрю, что ты из Канады приперся. Сволочь.
— Я местный, — опустошенно вымолвил Май; он понял, что перед ним не Анаэль, и эта правда была мучительна. — Простите, я принял вас за другого.
Тщедушный хамоватый «арбузный хвостик» вмиг стал до того противен Маю, что он бросился вон с площадки. Но артист живо заступил ему дорогу и признался с нахальным нажимом:
— Я вас тоже принял за другого. За Прусака. Жена бывшая в Канаде замуж вышла за Прусака этого, год назад. А теперь молнирует: жди, Прусак приедет. Будто я мечтал! Будто здесь своих придурков мало!
Май раздраженно махнул рукой и зашагал прочь. Но прилипала выскочил перед ним и шутливо отрапортовал, встав по стойке «смирно»:
— Честь имею представиться! Артист Василий Мандрыгин!
— Что вы привязались ко мне? — тихо взвыл Май и замахнулся на артиста пакетом, но тут некое воспоминание само собою выскочило из загашников памяти.
— Кажется, я видел вас в прошлой жизни, — через силу сказал он. — В комедии, что ли…
— Шекспир, «Двенадцатая ночь», я шута играл, — подхватил Мандрыгин хвастливо. — Меня еще помнят зрители!
Май с отвращением понял, что вовлечен в нелепый разговор, и, отстранив нахала, злорадно соврал на прощание:
— Пардон, любезный! Я вас знать не знаю, а про комедию наобум брякнул, чтобы отвязаться от вас раз и навсегда. Желаю творческих побед. Адье!
Он беспрепятственно пошел по дорожке, но вдогонку полетело:
— А вас-то как звать?
— Это уже выходит за рамки! — засопел Май, убыстряя шаг.
— Жалко имя назвать? Ведь я вам представился! — вскричал пронзительным оперным речитативом Мандрыгин.
Звук зацепил, заставил обернуться поневоле.
— Предположим, меня зовут Май.
— Красиво, — нахально оценил Василий. — Псевдоним, что ли?
— Наследственная фамилия, — сказал Май, изумляясь себе.
— Май, Май, Май… что-то я слышал…
— Это название текущего месяца.
— А что с вами? — искренне обеспокоился Василий, подходя близко. — У вас лицо такое… раздрызганное.
— Я очень расстроен, — признался Май, вовсе того не желая. — Я принял вас за другого, обманулся… это ужасно, потому что вы — всего лишь артист.
— И очень хитрый артист! — потер руки Мандрыгин. — Жутко хитрый! Я к вам пристал, чтоб вы мне вертеп помогли дотащить. Не старух же просить, правда?
Май понял, что ему не отвертеться, и побрел за артистом.
— Откуда у вас вертеп? Сами сделали?
Мандрыгин рассмеялся, обвязывая вертеп веревкой:
— Да у меня руки из жопы растут! Вертеп — наследство тестя моего покойного. Столяр он был, мебель делал. А вертеп — это для души. Он еще и кукол мастерил. Ну, гражданин Май, потопали?
— А куда?
— Тут недалече, — уклончиво сказал Василий и посулил: — Я в долгу не останусь, обещаю ужин хороший. С водкой.
— Нет! — вскричал Май, выпуская веревочную петлю.
Вертеп едва не грохнулся — Мандрыгин чудом успел подхватить его.
— Ты больной? Знаешь, сколько эта штука стоит? Прусак аж из Канады за ним летит!
— Я, видите ли, бросил пить, а вы сказали про водку. Это слышать нестерпимо, — выдавил Май.
— Сочувствую, — Мандрыгин панибратски похлопал Мая по плечу. — Я тоже был алкашом. Полгода как завязал, после того, как ночью на рельсах уснул.
— Трамвайных? — с родственным участием спросил Май.
— Нет, электрички.
Они в унисон вздохнули и заговорили, словно старые приятели.
— Я один в целом свете, — изрек Мандрыгин, подхватывая вместе с Маем вертеп. — Заболею, кто ухаживать будет? А помру, кто похоронит с гарантией?
— Это как?
— Ну, так, чтобы прикопали надежно. Чтобы из костей моего таза не выточили сувенир — лошадь или, к примеру, голову Федора Михайловича Достоевского, чтобы красота мир спасла!
— И вы тоже слышали эту страшилку про кости мертвецов?
Мандрыгин не ответил. Он вдруг начал свиристеть по-птичьи, и отовсюду — с деревьев, из кустов, из травы — хлынули звуки: щелканье, свист, короткие трели. Оглушенный Май прокричал:
— А все-таки, нельзя ли уточнить насчет костей таза!
Но Мандрыгин не слышал, выплескивая из горла какую-то дикую, щемящую руладу. Сумасшедшее любопытство Мая, оставшись без ответа, обернулось раздражением. Зачем и куда тащил он ящик вместе с незнакомцем?
Зачем тот свистит и щелкает, как птица? Почему побирается у старух, когда наверняка мог бы с таким голосом карьеру сделать?..
— Из театра вас, натурально, выперли, — буркнул Май, непроизвольно уподобляясь злому насмешнику Шмухлярову.
— Выперли! — беззаботно подтвердил Мандрыгин и выщелкал смешную птичью дребедень.
— Жить вам, натурально, негде, — продолжил Май.
— Негде!
Май жестко глянул на свистуна: у него были такие длинные ресницы, что казалось, глаза все время слипаются.
— И детей у вас нет, — подытожил Май, с каждой секундой все больше понимая, как он сам раздражал Шмухлярова.
— Жена — медработник, — откликнулся Мандрыгин.
— Что? — не понял Май.
— Жена, говорю, медработник, потому и детей не было, — пояснил Василий. — И подруга у нее — заведующая абортарием.
— Если детей не хотела, значит, не верила в будущее, — ввинтил пошлятину Май из вредной потребности разозлить артиста.
— Будущее у всех одно — летальное, финита ля комедиа, — добродушно молвил Василий. — В этом контексте медработники — отъявленные оптимисты, они верят в летальный исход безусловно.
— Браво, — кивнул Май, не ожидая услышать ничего подобного.
— Всего лишь сумма наблюдений, — продолжал Василий с энтузиазмом. — На премьере «Двенадцатой ночи» я имел бешеный успех: лютня, колпак с бубенцами, бархатный плащ. Потом, как водится, был банкет. Напился я до полной прострации. Пришел в себя — вижу кухня какая-то, напротив, за столом, симпатичный дедуля варенье вишневое кушает из розетки. Оказалось, это тесть мой, Афанасий Иванович Шрамм, мастер-табуреточник. Он рассказал, что я уже три года как в браке. Сразу после банкета женился. А жена — Клавдия, его дочь, уже два аборта от меня сделала, и защита диссертации у нее вот-вот, на тему глистов что-то… Ни фига себе! Тут медработник явилась. Справная деваха-репка, пальто с хлястиком, под пальто белый халат. Марширует прямо к холодильнику, сует туда что-то стеклянное и заявляет: «Я поставила на вторую полку баночки с говном, для опытов. Не разбейте, когда кастрюлю с борщом вытаскивать будете!» А вы говорите: дети… Дети тут ни при чем.
— Да-а, баночки с говном это… — понимающе вздохнул Май.
— Говно есть говно, — отрезал Мандрыгин и свистнул, как соловей-разбойник — распугал птиц. Хор их расстроился.
Спутники оказались на главной аллее, свернули налево, пошли к выходу. Солнце нехотя примеркло, и нежный прозрачный кобальт заливал небо. Мандрыгин тихо насвистывал что-то из «Щелкунчика», а Май думал, поглядывая на комедианта: «Куда я иду? Зачем?» Он собирался расстаться с Мандрыгиным, выйдя из сада, но не расстался. Мандрыгин остановил серебристую «Ладу», они поставили вертеп на заднее сиденье, и Май почему-то примостился рядышком. Глядя в затылок сидевшего впереди Мандрыгина, он продолжал думать: «Куда я еду? Зачем?» «Лада» затормозила на Загородном проспекте. Вертеп вытащили. Мандрыгин величественно расплатился с водителем, игнорируя сквернословия обманутого — тот ожидал получить больше. Наконец, машина уехала, и спутники свернули с Загородного в переулок Джамбула. Здесь сонно плескался зеленоватый сумрак в подворотнях, слюдяной блеск плавал в стеклах окон, и легко тянуло сыростью от близкой Фонтанки…
Май знал, что город — создание великой красоты, любви, воли, терпения — существует в двух временных потоках. Конечно, их было больше, но Май хорошо ощущал лишь два: горизонтальный и вертикальный. Горизонтальный, то есть физический поток был понятен: людская жизнь и смерть, а в промежутке горести и радости, мелкие и крупные — получение диплома, отпуск на море, оплата квартирных счетов, циклевание пола, накопление денег на покупку компьютера. В поток вертикальный — мистический, мощный поток визионерства, откровений и догадок удивительной странности и смелости, образов непередаваемой красоты или беспредельного уродства — в этот поток прорывались немногие и не всегда по своей воле. Бывало, кто-то сходил с ума, выброшенный назад, в «горизонталь». И тогда любая заурядная деталь быта — от добывания справки в ЖЭКе до вида собственной жены, которая, расставив толстые ноги и щелкая семечки, смотрит телевизор, — могла довести до самоубийства…
