Ирина Сергиевская - Последний бебрик
Шагая рядом с Мандрыгиным, Май почувствовал знакомую, опасную и желанную эйфорию — ледяной восторг души, промываемой вертикальным потоком. После эйфории пришло состояние осмысленного мечтания, когда ум и чувства не враждуют друг с другом. Все, что видел глаз, слышало ухо — отзывалось в воображении сюжетом: прихотливым или, напротив, простым, как детская считалка. Услышав за спиной чей-то крик: «Танька Поросятникова-а! Выходи-и!», — Май готов был в ту же секунду рассказать роман о жизни Таньки Поросятниковой из переулка Джамбула, но ему помешал Мандрыгин.
— Эй, сеньор, вы спите на ходу. Не споткнитесь!
Май обрушился из «вертикали» в «горизонталь» и хотел выговорить спутнику за неуместное замечание. Не успел! Начались петербургские сюрпризы, переходящие в тайны! За тридцать лет жизни в городе Май понял — тайнам несть числа.
Мандрыгин повел его в длинную — с разбитым асфальтом и кошками у мусорного бака — подворотню. Здесь они остановились около двери, окованной железом, похожей на вход в дворницкую. Мандрыгин трижды постучал кулаком. Через минуту дверь с лязгом приоткрылась. Высунулась старушечья голова в мужской фетровой шляпе и тут же молча скрылась. Дверь распахнулась. Спутники внесли вертеп в тесный коридорчик, освещенный припадочным светом болтавшейся на шнуре под потолком лампочки. Май увидел, что старухи нет! Но вопросов он задавать не стал. В Петербурге спрашивать при подобных обстоятельствах: куда, мол, старушка делась? — считалось дурным тоном, признаком недалекости. Подразумевалось, что старушка растворилась в мутной полумгле.
Мандрыгин повлек Мая в конец коридорчика, где обнаружилась еще одна запертая дверь. Артист вновь трижды постучал кулаком. Дверь открыли, но теперь это был старичок — в валенках, в ватнике, с газеткой в руке. Типичный сторож какого-то склада, разгадывающий кроссворд во время ночного дежурства. Но Май увидел за дверью не склад, а большой двор с пышными кустами сирени в центре. Старичок, впустив людей, исчез по примеру старушки. Май огляделся. Здание, из которого они попали во двор, было нежилое, а четырехэтажный дом, обрамлявший двор буквой «П», выходил фасадом на Фонтанку. Полукруглые деревянные ворота были заперты на замок и засов. В верхних этажах дома жизни не наблюдалось, а на первом, в открытых настежь окнах, мелькали повара. Густо пахло жареным мясом. Мандрыгин потянул Мая в кусты сирени. Здесь они поставили вертеп и притаились. Между ветками виднелась дверь, видимо, в помещение кухни. На ступеньке крыльца сидел человек — курил сигарету. Вид его удивил Мая: куривший был в смокинге и… головном уборе египетского фараона — золотой короне, украшенной золотыми же кобрами.
— Это фараон Эхнатон? — тихо ахнул Май.
— Тс-с! — прошептал Мандрыгин. — Это ресторан «Сфинкс». Я здесь работаю.
Тут куривший человек очень удачно повернулся — дал разглядеть свое лицо: оно было вопиюще антиегипетским и напоминало плотно набитую подушку-думку.
Лже-Эхнатон выплюнул сигарету, встал, полыхая бутафорской короной, и исчез за дверью.
— Казимир, — объяснил Василий. — Хозяин этого дела, в смысле «Сфинкса». До перестройки у нас в театре буфетчиком работал. Славный мужичок: всегда идет навстречу. Вот, дал слово, что осенью сторожем возьмет и ночевать разрешит здесь, в подсобке. Свой угол, Май, это величайший фактор! А я за будущее жилье отрабатываю, у Казимира раз в неделю выступаю. Бесплатно, конечно.
— Вы верите словесным обещаниям? — сардонически усмехнулся Май.
— Слову Казимира я верю, — твердо сказал Мандрыгин. — Он мне по гроб жизни обязан. Я ведь единственный в театре знал, что он ворует из буфета шампанское, и не выдал, когда милиция пришла. А теперь у него миллионы по разным европейским банкам рассованы, вилла в Комарово и домик в Испании!
— Да, — кивнул Май понимающе. — Тогда, конечно. Воровство сближает.
Он чувствовал, что пора прощаться. За свою жизнь Май встречал много людей и легко расставался с ними навсегда. В этом была какая-то горькая прелесть. Но сейчас он вдруг с удовольствием понял, что может — своей волей — удержать случайно встреченного человека, не дать ему превратиться в один из экспонатов памяти, а потом и вовсе выветриться из нее. Правда, Май не знал, зачем ему нужен этот уличный лицедей…
— Спасибо, друг, за то, что помог, — сказал Василий. — Дальше я сам. У меня сегодня выступление.
— А можно посмотреть? — несмело спросил Май. — Вы здесь тоже будете вертеп показывать и молитвы читать?
— Как же. Здесь самое для них место, между борщом и котлетами.
— Ну, если нельзя, то я пойду, — обиделся Май.
— Да мне, в общем, все равно. Но если хотите, оставайтесь, — пожал плечами Мандрыгин; было ясно, что ему приятно внимание.
Через минуту они втащили вертеп в кабинет Казимира.
— Рекомендую, мой ассистент, — небрежно представил Мая Василий и подло добавил: — Подает надежды.
— На кухню чтоб ни ногой! — свирепо предупредил Мая Казимир, отгоняя муху, тяжело вьющуюся вокруг короны. — А то повара жалуются, что у них продукты воруют!
— Это не я, — заверил Май, покрутив ус.
Казимир тотчас забыл о Мае и, распахнув дверки старого платяного шкафа, начал нервно выбрасывать оттуда какое-то яркое тряпье. Мандрыгин без слов собрал его в кучу и нырнул за портьеру в углу кабинета.
— Давай же, давай! Музыканты ждут! Румянец на рожу погуще наведи! — крикнул Казимир и внезапно выскочил в коридор, жестко ударившись короной о дверь.
— А мне что делать? — спросил Май.
— Снять штаны и бегать, — пальнули из-за портьеры.
Май засмеялся и пошел гулять. В коридоре он пристроился было за семенившим официантом, но быстро отстал, заблудился и оказался в просторном вестибюле, расписанном пирамидами, пальмами и верблюдами. Среди халтурного однообразия выделялась фреска в глубине гардероба, за пустыми вешалками: женщина с ребенком верхом на ослике и мужчина, бредущий рядом. Май даже крякнул от такого бесчинства художника и бросился вон из гардероба, в зал. Но войти туда он все же не решился, боясь запаха алкоголя. Пришлось вернуться назад, на тропу официантов. Она вывела к служебному входу в зал. Рядом была дверь с внушительной золотой надписью, стилизованной под иероглифы: «Сцена». Май подивился размаху Казимира и, открыв дверь, попал за кулисы.
Здесь он уселся на табурет, спрятанный между бархатными полотнищами, и начал разглядывать небольшую сцену. В глубине ее возлежал «анфас» раскрашенный сфинкс размером с овчарку — видимо, неизменная деталь декора сцены. Лицо сфинкса было лицом Казимира — та же антиегипетская пухлость щек и гримаса жуликоватой печали. Содрогнувшись, Май узрел за сфинксом трехцветное российское знамя, растянутое во всю ширь сцены. Май глянул в «глазок» кулисы, в пиршественный зал. За столиками, под лампами-лотосами, восседали важные люди. Веселья не наблюдалось. Говорили вполголоса. Никто не пил, и это даже понравилось Маю в его вынужденном состоянии трезвенника. Но знамя!.. Оно смущало. Впрочем, вскоре все разъяснилось.
Некто в черном костюме, ненавязчиво расшитом фиалками, пробрался между столиками, вскарабкался на сцену и произнес речь. Май понял, что в ресторане собрались какие-то важные, богатые люди на годовщину гибели некоего господина Бруклина, одного из столпов рекламного дела в России и большого ее патриота. Вот почему на сцене красовалось знамя! Бруклин был убит бомбой, брошенной в его автомобиль промчавшимся мотоциклистом. Тут выступавший с плохо скрываемым злорадством пустился в такие детали, что вызвал у Мая невольное подозрение — не он ли был тем убийцей на мотоцикле. Напоследок оратор продекламировал стихи, обращаясь к вдове, Сюзанне Марковне, сильно декольтированной даме в тяжелых жемчугах на короткой шее:
О, Бруклин, взорванный бандитом!
Ты был когда-то знаменитым!..
— Почему — был?! — сварливо осведомилась вдова.
Оратор тут же исчез, никого этим не огорчив. В зале зашумели, официанты устремились к столикам. Май сидел, недвижим, вцепившись в бархатную кулису: с ужасом, ошеломительным для себя, он думал, что Тита Глодова тоже могут убить! «У них, у бизнесменов, это раз плюнуть, — азартно разжигал ужас Май-второй. — Небось едет сейчас навстречу бронированной таратайке Тита убийца на мотоциклетке. Соображаешь, что тогда ты получишь вместо десяти тысяч долларов? Хрен с маслом». — «Нет! — воспротивился двойнику Май. — У моего Тита охрана — звери! Да он сам кого хочешь взорвет! Может, он и этого Бруклина заказал!» — «Ну, хоть три тысчонки останутся, те, что в стиральной машине припрятаны, — издевался Май-второй. — Да разве это деньги? Разве трех тысяч довольно, чтобы охватить нужды семьи? Разве этих денег довольно за все твои унижения, за то, наконец, что ты ангела ударил?!» Паника объяла Мая. Он был готов немедленно идти спасать Тита, но, вспомнив о Ханне, остыл, окаменел. «Нет! — подумал он. — Ведьма Ханна не даст убить Тита. Ну а если все-таки… то пусть он, проклятый, до… бебрика доживет, деньги заплатит, а там хоть сто мотоциклеток выпускайте!»
