Нэнси Хьюстон - Линии разлома
— Наверное, это в Южном полушарии, — брякнул я, пытаясь и блеснуть своими познаниями в географии, и быть правдоподобным. Эрра рассмеялась:
— Ладно! А не закатиться ли нам всем четверым в воскресенье на пикник?
Когда она сказала про четверых, я смекнул, что наконец увижу ее подругу, это станет еще одним пунктом вдобавок к длинному списку секретов, которые мы с па храним, потому что дали «клятву друганов».
В субботу вечером па вернулся с целой охапкой пакетов из супермаркета, все воскресное утро готовился к пикнику, но, едва он начал паковать корзинку, небеса разверзлись. Пошел не дождик, не летний ливень из тех, после которых небо сияет еще ярче, — нет, это был самый настоящий потоп. Дождь хлестал как из ведра, тяжелые свинцово-серые тучи и не думали рассеиваться. Я ужасно огорчился: сегодня точно никто не станет стелить одеяло на газоне в Центральном парке, а я так ждал этого пикника! Па позвонил бабуле Эрре:
— Милостивый Господь судил иное…
Что она ответила, я не слышал, но он сказал:
— Гениально. Через час мы будем у вас, — повернулся ко мне и объявил: — Мы устроим пикник на Бауэри-стрит.
Мы вымокли до нитки, пока добирались. Бабуля Эрра и ее подруга набросились на нас с полотенцами: они так рьяно мутузили наши головы, что у меня в глазах помутилось. Разразилась гроза, гром рокотал, как грозный дракон, вознамерившийся проглотить наши припасы, но мы счастливо избежали его когтей. Эрра и Мерседес уже расстелили скатерть у себя в студии — прямо на полу, — и теперь расставляли на ней картонные тарелки и пластиковые вилки-ложки. Подруга Эрры оказалась миниатюрной, черноволосой и темноглазой, родом она была из Мексики, и звали ее Мерседес, как шикарную тачку. Пожимая мне руку, она сказала «Счастлива познакомиться, Рэндл», — и это прозвучало так, словно она и вправду была рада.
Бабуля Эрра — она гораздо сильнее, чем кажется с виду, — подхватила меня на руки и стала целовать: поцелуй — улыбка — взгляд. Глаза у нее сапфирово-голубые, в незаметных мелких морщинках, а волосы почти совсем седые, осталось лишь несколько золотистых прядей.
— Милый мой, — сказала она. — Как мы давно не виделись, правда?
И я ответил:
— Да.
Потом мы уселись по-турецки вокруг скатерти. Для своего престарелого возраста — обеим дамам давно перевалило за сорок — Эрра и Мерседес выглядели потрясающе стройными, не то что мой папа, хотя ему и сорока еще нет. Через несколько минут у папы свело ногу, и пришлось сбегать за подушкой. Все было чудесно — вкуснейшая еда и тот особый уют, который возникает, когда небо за окном темно-серое, как своды древнего замка, дождь драконьим хвостом лупит по стеклам, и кажется, что попал в сказочный спектакль. Мерседес зажгла две свечи, в их мерцании все выглядело совсем театрально, а когда мы поели, бабуля Эрра прикурила от свечи сигару.
— Итак, — с легкой лукавой усмешкой процедила она, — моя дочь обшаривает Южное полушарие?
— Южное полушарие? — озадаченно переспросил па, а я стал пунцовым и молил взглядом, чтобы он прикрыл мою маленькую ложь.
— А… — Па сразу все понял. — Рэндл, видимо, перепутал. Он хотел сказать, что она на юге. На юге Германии. Это нужно для ее изысканий.
— Искания, изыскания, разыскания… — Эрра вздохнула. — Я вот думаю — что случится, если она и впрямь что-то отыщет?
Мерседес прыснула и зажала ладошкой рот: не подобает смеяться над матерью в присутствии ее ребенка.
— Германия! — пробормотала Эрра. — О-ля-ля! Если бы я знала, что она станет одержимой… Все-таки странное у нее ремесло, Эрон, не находишь? Что это за занятие — совать нос в чужую жизнь, рыться в ней?
— Хм! Вот уж не знаю, — откликнулся па. — Мое в таком случае еще хуже: я ворую жизни, чтобы наделять ими своих персонажей. Голодное ухо жаднее брюха.
— Папа, ты опять путаешь! — закричал я, хотя знал, что он это нарочно.
— Нет, это не одно и то же, — возразила бабуля Эрра. — Ты художник, а тут совсем другое.
Щурясь от сигарного дыма, она направилась в тот угол, где стояло пианино.
— Иди-ка сюда, Рэндл, — позвала она, и я с радостью повиновался. — Помузицируешь со мной?
— Но я не умею…
Она подняла меня, усадила на табурет, пригладила мне взъерошенные после сушки волосы:
— Прислушайся к летучей мышке на твоем плече, пусть она тебя ведет… Я хочу, чтобы ты играл вот здесь, на басах. Касайся только черных клавиш, понял?.. Нежно, как можно нежнее… Главное, слушай, что играешь, слушай, пока самому не понравится.
Мерседес и па сидели в другом конце комнаты и молчали. Наступила такая тишина, что и правда любую муху можно бы засечь. Я медленно и мягко нажимал десятью пальцами на черные клавиши. Бабуля Эрра стояла рядом, слушала и кивала. Потом загасила свою сигару, и я услышал, как в ее груди возник неясный гул. Я продолжал играть, а она на каждую мою ноту отвечала своей, иногда в тон, иногда — контрапунктом, это было, как идти медленным шагом по лесу, прячась за деревьями. Мои пальцы мало-помалу обретали беглость, ее голос тоже зазвучал быстрее, но мы по-прежнему придерживались изначального намерения играть «нежно», так что стало похоже, будто мы танцуем чечетку под снегопадом.
И вот наступил момент, когда я почувствовал, что пора заканчивать. Мы остановились в одну секунду, и па с Мерседес зааплодировали, на вид сильно, что есть мочи, но все-таки нежно, так мягко и деликатно, что ни звука не было слышно. Нас это рассмешило, мы захохотали. Бабуля Эрра покружила меня вместе с табуретом, потом подхватила на руки:
— Видишь? Ты сыграл!
И она еще раз легко пронесла меня пол мышкой через всю комнату.
— Мне послышалось, будто я различаю там несколько слов, Эрра, — сказал па. — Ну, может, не слов, а слогов, они у тебя выпрыгивали то здесь, то там… Глядишь, и ты постепенно очеловечишься, а?
— Я всегда была человечной! — Бабуля Эрра широко улыбнулась. — Но, что верно, то верно: я теперь иногда вплетаю в свое пение словцо-другое. Это из-за Мерседес. Она — волшебница слова.
— Это правда? — спросил я у Мерседес, когда бабуля усаживала меня в кресло.
— О, — ответила Мерседес, — волшебство не во мне. Оно в людях и во всем, что творится между ними. Чтобы использовать эту магию, нужно научиться сосредоточиваться, вот и весь секрет.
— Для меня это проблема, — вздохнул па.
— Тс-с! — Мерседес приложила палец к губам. В наступившей тишине она низким, резким голосом прибавила: — Иногда для волшебства достаточно закрыть глаза и внимательно вслушаться. Ты готов, Рэндл?
— Готов.
— Отлично. Тогда слушай. У тебя в мозгу белоснежное облако, оно похоже на ватный шар… Ты его видишь?
— Да.
— Ну вот… от этого облака тянется хвост из множества разноцветных лент с бантиками, как у воздушного змея… Банты скреплены друг с другом… Это слова… Если будешь тянуть осторожно — они такое принесут тебе с той стороны облака!
Я открыл глаза, но Мерседес с улыбкой покачала головой:
— Смотри внутрь себя, и глаза будут закрыты. Вот так. Хорошо. Теперь начинается волшебство. Образы будут переходить из моего сознания в твое. И ты увидишь все, что я назову.
Она продолжала говорить глухим низким голосом, делая паузу после каждого слова:
— Вот… мертвый ворон… А это… фея с радужными крыльями… Это — миска с овсяной кашей… Ты видишь их, Рэндл?
Я кивнул утвердительно, потому что и правда… Молчание было долгим и полным, я погрузился в него с головой и увидел недвижного ворона с остекленевшим полузакрытым глазом, диадему, искрящуюся в золотистых локонах феи, и парок, что поднимался над миской с горячей кашей, какую па иногда варил для меня зимним утром, это вкуснятина, если с сахаром, со сливками и даже иногда с изюмом.
Когда я снова открыл глаза, трое взрослых смотрели на меня с улыбкой.
— На самом деле такое происходит все время, — сказала Мерседес. — А магия, она в том, чтобы это осознать.
— И стать поэтом? — спросил па.
Мерседес расхохоталась, и я подумал: похоже на фонтан, от которого разлетаются тысячи сверкающих брызг.
— Нет, — сказала она, — я не поэт, я врач. Моя специальность — психотерапия через образы.
Может, я и не понял, что это значит, но сразу смекнул, что заниматься этим с Мерседес должно быть очень приятно.
— Гипнотическая демонстрация, — протянул па, закуривая сигарету, чего ма отнюдь не одобрила бы. — Но театр — это совсем другая песня. Пьесу о дохлом вороне, о лучезарной фее или о миске с кашей сочинить невозможно. Нужно найти способ соединить их в некое целое.
— И к тому же, — вмешалась Эрра, — волшебство Мерседес действует только на тех, кто говорит с ней на одном языке. Если бы вместо «мертвый ворон» она сказала «cuervo muerto», Рэндл ничего бы не увидел. Вот почему я так ценю чистый голос, без фальши — он-то всем понятен. Мое пение ведь абсолютно прозрачно, верно, Рэндл?
