Даниэль Глаттауэр - Потому что
Они пропустили ко мне социального работника, и его рука легла на мое плечо. Разумеется, рядом стоял и мой адвокат, он смотрел в толпу, ища поддержки. В его страхе, как часто бывает у толстяков, чувствовалось что-то животное.
Я вежливо поздоровался, наклонившись к его уху.
— Рад видеть вас, доктор, — произнес я.
На душе у меня было гадко. Ведь я втянул его в это дело, и теперь его мать видит сына по телевизору рядом с убийцей.
Он что-то отчаянно прокричал мне в ухо. Я не расслышал, однако кивнул. Вероятно, спросил меня, читал ли я заключение прокурора. Адвокат постоянно напоминал мне о нем. До сих пор я отвечал: «Пока нет». Адвокат говорил что-то еще, я понял только «с предъявленным обвинением». Наверное, его интересовало, согласен ли я с обвинением. Я энергично закивал и похлопал его по плечу. Это означало: все в порядке. Он так тяжело вздохнул, что мне захотелось ослабить узел на его галстуке. Но я сдержался: в конце концов, я ему не отец.
Внезапно шум стал стихать, вспышки света слабеть. Охранник, еще ожидавший в этом году снега, снял с меня наручники. Другой заметил, что теперь я могу опустить руки. Однако я по-прежнему держал запястья вместе, и пульсирующие вены чувствовали друг друга. Я оставался преступником, прежде всего для самого себя.
— Мы просим фоторепортеров и телевидение покинуть зал, — объявил в микрофон приятный голос.
Он принадлежал Аннелизе Штелльмайер, сидевшей метрах в семи от меня, на возвышении. Я не смел повернуть голову в ее сторону. Она помнила меня другим, и это меня смущало.
Я вообще не хотел никого здесь узнавать, и мне удалось: три сотни окруживших меня человек так и остались для меня безликой массой. Я смотрел куда-то вперед. Справа от меня выстроились рядами журналисты и любопытные. На ложах и ярусах, вероятно, собрались почетные гости. Где-то среди них мог находиться и Гвидо Денк, мой шеф. Я представил рядом с ним главного судью с ободряющей улыбкой на лице.
Адвокат стоял у меня за спиной, я дышал запахом его пота. Слева от него должны находиться эксперты и криминалисты. Рядом с ними прокурор, я не мог его видеть. Метрах в пяти передо мной двумя рядами сидели присяжные. Я не различал их лиц, но понял, что женщин среди них больше, чем мужчин. Я предпочел бы, чтобы было наоборот.
Все смолкли разом, словно каждая минута пребывания в зале стоила больших денег. Что такое суд, они знали скорее из американских фильмов. Они вообще плохо представляли реальную жизнь. Кино изображало действительность схематично, как на плакатах, отчего все становилось понятнее. «Добро» вынимали из одного ящика, «зло» — из другого. Даже если ящики по ходу действия менялись местами или один из них куда-нибудь прятали ради интереса, их содержимое никогда не смешивалось. Этого публика не одобрила бы.
Штелльмайер спросила меня, отдаю ли я себе отчет в том, что делаю. Она имела в виду не убийство, а предстоящий процесс. В руке она держала кипу медицинских заключений, грозящих все сорвать. Там было написано, что я страдаю тяжелой формой гастрита, у меня катастрофически низкий уровень сахара в крови, не говоря о других анализах. Я заверил ее, что чувствую себя достаточно хорошо, чтобы выдержать заседание. Во всяком случае, переносить его нет необходимости. К сожалению, мне не удалось избежать умоляющего тона.
Присяжные пришли в движение. Третья дама слева в первом ряду склонила голову. Теперь я разглядел ее. Она была пожилая и чем-то напоминала мне мать. И она смотрела на меня так, будто видела во мне своего сына. Мне хотелось улыбнуться и успокоить ее: «Все будет хорошо, мама». Я с трудом сдержался и повернулся в другую сторону. Надеюсь, я выглядел достаточно бездушным. Они не должны любить меня. Мне не следует ничего воспринимать всерьез. Таковы главные запреты на ближайшие дни.
Слушания объявили открытыми.
— По настойчивой просьбе обвиняемого, — услышал я голос судьи, — врач находится в зале.
Мои бывшие коллеги одобрительно зашумели. Перенос заседания означал бы для них катастрофу. Разве за этим они завоевывали себе драгоценные минуты телеэфира и место на газетных страницах? Чем они стали бы заполнять промежутки между рекламными паузами и время трансляции?
Аннелизе Штелльмайер начала с самого неприятного: с официального сообщения. Это походило на заполнение формуляра, только устно. Я подтвердил, что действительно являюсь Яном Руфусом Хайгерером, тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения, гражданином Австрии. Мои родители, Хильдерад и Бертольд, умерли, я не имею ни сестер, ни братьев.
— Семейное положение? — спросила она.
— Холост.
— Где проживаете?
Странный вопрос для человека, содержащегося под стражей. Понимая, что она имеет в виду, я назвал свой старый адрес.
Образование? Да, я ходил в школу, как положено, был хорошим мальчиком. Сначала в начальную, потом в гимназию. Получил аттестат зрелости.
— С отличием? — уточнила судья.
Откуда она знает? Да, с отличием. Я заметил, как при этих словах она склонила голову набок и кивнула присяжным. Десять семестров изучал германистику в университете.
— Вы окончили курс? — поинтересовалась она.
Да, конечно. В моем нынешнем положении это звучит как насмешка.
Профессиональное развитие? Хорошее выражение. Жизнь — вечное движение, постоянный рост. Каждый сам выбирает темп, главное, чтобы не слишком быстрый. Я шел уверенной поступью. Шутка ли, семь лет проработать ведущим редактором в издательстве «Эрфос»!
— Ведущим редактором?
Да, ведущим. Вплоть до очередного поворотного пункта в карьере. Такого незначительного, что на него почти никто не обратил внимания. Журналистская школа в Гамбурге.
— Тоже с отличием?
Да, с отличием. Но какое это имеет отношение к убийству?
От злобы на нее у меня перехватило дыхание.
Потом девять лет работы журналистом. Репортер и редактор газеты «Культурвельт».
— Судебный репортер, помимо всего прочего, — вставила Штелльмайер.
Я кивнул, она улыбнулась.
— Хорошо знакомый с порядками и устройством нашей системы, — добавила она.
— Можно сказать и так, — кивнул я.
Я старался оставаться серьезным. Но не ответить на ее улыбку было трудно.
Доходы? Да, я хорошо получал. Даже имел сбережения. Покупал акции, опционы и тому подобное. Лотар Хумс, мой коллега из отдела экономики, так долго убеждал меня в этом, что я наконец поддался. Я понятия не имел, сколько они стоили. Я ничего не смыслил в данных вопросах. Никогда не имел желания копить деньги и не задумывался, зачем их зарабатываю.
Дети? Ах да! Двое вне брака. Я плачу им лишь жалкие алименты. Тут женщина, напоминавшая мне мать, снова подняла свою сочувственно склоненную голову.
Судимости? Конечно, Штелльмайер все и так известно. Но кое-кто из присяжных мог об этом не знать и принять ее вопрос за чистую монету.
Я сделал вид, будто задумался.
— Нет.
— Действительно, лист судимостей чист, — подтвердила Штелльмайер. — Репутация подсудимого безупречна, — объявила она, повернувшись к присяжным.
Настала очередь формальностям, которые я знал наизусть.
— Господин Хайгерер, — обратилась ко мне Штелльмайер. — Я могла бы вам этого не говорить, но на все вопросы вы должны отвечать только правду. Вы знаете, что чистосердечное признание является существенным смягчающим обстоятельством. — Она сделала паузу. — Обязана предупредить вас по протоколу, — добавила она, смутившись.
18 глава
Слева за моей спиной прокурор Зигфрид Реле начал свою вступительную речь. Она длилась почти два часа с перерывами. Под воздействием ли этого приглушенного баритона, которым сейчас говорило само правосудие, или по какой-либо иной причине, но мой желудок вдруг пронзила резкая боль, грозящая разорвать его на части.
Я попросился в туалет. Охранники надели на меня наручники и повели из зала.
— Вам плохо? — спросил тот, который еще ожидал в этом году снега.
— Нет-нет, — успокоил я, — просто утром выпил слишком много чая.
Меня рвало. Я спустил воду, чтобы заглушить звуки, которые издавал.
Я прошел на свое место, стараясь держаться подальше от Реле и опустив голову. Не хотел, чтобы присяжные видели мое лицо, в то время как прокурор рассказывает обо мне разные ужасы. Охранник, который не ждал в этом году снега, пару раз нагнулся, пытаясь разглядеть, не заснул ли я, не потерял ли сознания и жив ли вообще.
Я всячески избегал взгляда Реле. Так и не посмотрел на него, зная, как бывает ухожен французский газон, если состоит из короткой черной бороды, покрывающей острые скулы. Его исполненная здравого смысла речь походила на сообщение по радио. Такая же взвешенная, ровная и беспафосная. Не пытаясь управлять вниманием слушателей, он так часто повторял одно и то же, что информация впитывалась в мозги, как жидкая каша в стенки желудка, — сама собой.
