Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом
Сказанное веселит его, он босиком начинает приплясывать перед ней.
— Украли вашу одежду?
— Похоже, что так.
— Однако… тюремную одежду? Зачем?
Он перестает плясать и снова вешает голову.
— Я только знаю, что, когда лег спать, она была, а когда проснулся — исчезла. Как ветром сдуло. О, я понимаю, что это всего лишь тюремная одежда, грубая, полинявшая, неприглядная, мэм, она вряд ли что-нибудь значит для тех, у кого есть что-то получше. Но для голого человека…
— Дело в том, — вспомнила она, — что ее должны были забрать. Сегодня утром вам выдали зеленую больничную одежду.
Он отрицательно качает головой и вздыхает, но глаз не поднимает.
— Нет. Боюсь, что не выдали. Ничего, кроме этой кепки на мне и…
— Уильямс, — кричит она черному, который по-прежнему стоит у двери в отделение, будто думает убежать. — Подойдите сюда на секунду.
Он ползет к ней как побитая собака.
— Уильямс, почему пациенту не выдали форму?
Черный успокоился. Весь подобрался, улыбается, поднимает свою серую руку и показывает на большого черного в другом конце коридора.
— Вон миста Вашингтон назначен ответственным за белье сегодня. А не я. Нет.
— Мистер Вашингтон! — сказала, как гвоздь вбила, и он замер с тряпкой в руках. — Подойдите на секунду!
Тряпка беззвучно скользит в ведро, он медленно и осторожно прислоняет щетку к стене. Оборачивается, смотрит на Макмерфи, на черного коротышку и на сестру. Потом по сторонам, будто она могла окликнуть кого-нибудь другого.
— Подойдите сюда.
Он засовывает руки в карманы и шаркающей походкой идет по коридору. Он всегда ходит медленно, и я понимаю, что, если он не будет пошевеливаться, она его скует и испепелит на мелкие кусочки одним своим взглядом. Всю ненависть, ярость и раздражение, которые она намеревалась излить на Макмерфи, теперь излучает по коридору на черного, и он чувствует, как они обжигают ему кожу, — снежный буран, который еще более замедляет его продвижение. Он вынужден согнуться, голова впереди, руки волочит за собой. Иней покрывает его волосы и брови. Он сильнее наклоняется вперед, но шаги его становятся все медленнее. Ему никогда не дойти.
Тут Макмерфи начинает насвистывать «Милую Джорджию Браун», и сестра наконец-то отводит взгляд. Теперь она взбешенная и в отчаянии, как никогда, — более взбешенной я ее еще не видел. Исчезла ее кукольная улыбка, превратилась в натянутую — тоньше не бывает — раскаленную проволоку. Если бы кто-нибудь из пациентов оказался сейчас здесь, Макмерфи мог бы собирать свой выигрыш.
Наконец черный добирается до нее, на это у него ушло два часа. Она делает глубокий вдох.
— Вашингтон, почему пациенту сегодня утром не выдали смену зеленого? Разве вы не видели, что на нем нет ничего, кроме полотенца?
— А кепка? — шепчет Макмерфи и стучит по козырьку пальцем.
— Мистер Вашингтон!
Большой черный смотрит на коротышку, тот начинает снова ерзать. Большой долго смотрит на него глазами-радиолампами, решает рассчитаться с ним позднее, потом поворачивает голову и оценивающим взглядом окидывает Макмерфи, отмечая большие крепкие плечи, кривую улыбку, шрам на носу, руку, прижимающую полотенце, а потом переводит взгляд на сестру.
— Я считал, — начинает он.
— Он считал! Вам нужно делать, а не считать! Немедленно выдайте ему форму или отправитесь в гериатрическое отделение! Месяц работы с подкладными суднами и грязными ваннами поможет вам оценить тот факт, насколько незначительный объем работ выполняют в этом отделении санитары. В любом другом отделении кто, по-вашему, драил бы этот пол весь день? Мистер Бромден? Вряд ли, и вы отлично это знаете. Мы освобождаем вас, санитаров, от большей части хозяйственных работ, чтобы вы могли смотреть за больными. В том числе следить, чтобы они не щеголяли голыми. Вы можете себе представить, что произошло бы, если бы одна из молодых сестер пришла раньше и вдруг обнаружила, что по коридорам разгуливает больной без униформы? Вы можете себе такое представить?
Большой черный не слишком уверен, может ли, но ему понятен ход ее мыслей, и он ковыляет в бельевую за комплектом зеленого для Макмерфи — размеров на десять меньше. Шажками возвращается, вручает, сопровождая это взглядом, полным такой черной ненависти, какой мне еще не приходилось видеть. Макмерфи смущен, не знает, как быть с обмундированием, которое ему протягивает черный: в одной руке у него зубная щетка, другой он поддерживает полотенце. Наконец решается: подмигивает сестре, пожимает плечами, разворачивает полотенце, развешивает и расправляет его у нее на плечах, словно сестра — вешалка.
Я вижу, что все это время под полотенцем были трусы.
Уверен, она предпочла бы его увидеть совсем голым, чем в этих трусах. В немом бешенстве она уставилась на больших белых китов резвящихся на трусах Макмерфи. Этого она уже не может вынести. С минуту она приходит в себя, затем поворачивается к коротышке. Голос не слушается ее, дрожит — настолько она рассвирепела.
— Уильямс… мне кажется… к моему приходу вы должны были почистить окна дежурного поста.
Коротышка, как черно-белый жук, рванул от опасности.
— А вы, Вашингтон… вы…
Вашингтон чуть ли не рысью возвращается к своему ведру.
Она ищет глазами, в кого бы еще впиться. Замечает меня, но из спальни появляются другие пациенты и пялятся на нас. Она прикрывает веки и пытается сосредоточиться. Нельзя, чтобы видели ее лицо таким: белым, искаженным яростью. Она собирает всю силу воли. И вот губы снова подобраны под белым носиком — проволока раскалилась докрасна, померцала секунду, а потом с треском застыла, как остывает расплавленный металл и неожиданно становится тусклым. Губы приоткрываются, между ними показывается язык — кусок шлака. Глаза снова открываются, они, как и губы, такие же странно скучные, холодные и безжизненные; тем не менее она окунается в свою повседневную работу, здоровается со всеми, словно никаких перемен в ней не было, надеется, что больные еще не отошли от сна и ничего не заметят.
— Доброе утро, мистер Сефелт, как ваши зубы, лучше? Доброе утро, мистер Фредриксон, мистер Сефелт, вы хорошо сегодня спали? Ваши кровати стоят рядом, не так ли? Кстати, до меня дошли сведения, что вы вступили в какой-то сговор с лекарствами: отдаете их Брюсу, мистер Сефелт, да? Мы обсудим это позднее. Доброе утро, Билли. По дороге на работу я встретила вашу маму, она просила обязательно передать вам, что все время думает о вас и уверена: вы не будете ее расстраивать. Доброе утро, мистер Хардинг. О, какие у вас ободранные и красные пальцы! Вы опять грызли ногти?
Не дожидаясь ответа, даже если он у них был, она разворачивается к Макмерфи, который так и стоит в одних трусах. Хардинг глядит на китов и присвистывает.
— Что касается вас, мистер Макмерфи, — говорит она, улыбаясь сладким как сахар голосом, — если вы закончили демонстрировать свои мужские достоинства и безвкусное нижнее белье, то вам следует вернуться в спальню и надеть костюм.
Он отдает честь ей, пациентам, которые глазеют на его китовые трусы и сыплют шуточками по этому поводу, и, ни слова не говоря, направляется в спальню. Она поворачивается, идет в противоположную сторону и впереди себя несет красную однообразную улыбку. Прежде чем за ней закрывается дверь в стеклянный пост, из спальни в коридор снова выплескивается его песня.
— «Привела меня к себе и обмахнула веерко-ом», — слышу, как он шлепнул себя по голому пузу, — «„Ох, люб мошенник этот мне,“ — шепнула маме за столом».
Я подметаю спальню после того, как ушли все больные, лезу под кровать Макмерфи и вдруг слышу запах, впервые с тех пор, как попал в больницу. В этой большой, заставленной кроватями спальне, где спят сорок взрослых мужчин, всегда царили тысячи других липких запахов — пахло дезинфекцией, цинковой мазью, присыпкой для ног, мочой, кислым старческим калом, питательной смесью, глазными каплями, затхлыми трусами и носками, даже если они были сразу из прачечной, крахмальным бельем, зловонными кислыми ртами с утра, банановым машинным маслом, а иногда и паленым волосом, — но никогда раньше не пахло здесь рабочим потом, мужским запахом пыли и земли с полей.
* * *Весь завтрак Макмерфи хохочет и тарахтит со скоростью сто миль в час. Он решил, что после такого утра Большая Сестра — легкая добыча. Не понимает, что лишь застал ее врасплох и теперь она непременно соберется с силами.
Разыгрывает из себя шута, пытается кого-нибудь рассмешить. Его беспокоит то, что они только вяло улыбаются и иногда хихикают. Подкалывает Билли Биббита, за столом напротив, заговорщицки говорит:
— Эй, Билли-бой, помнишь, как в тот раз в Сиэтле мы подцепили двух телок? Кутнули на славу!
Билли отрывается от тарелки и смотрит на него вытаращенными глазами. Открывает рот, но не может вымолвить ни слова. Макмерфи поворачивается к Хардингу:
