Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом
Нет жены, которая требует новый линолеум. Нет престарелых родственников, которые едят тебя слезящимися глазами. Не о ком заботиться. Свободы столько, что можно быть хорошим мошенником. Вероятно, поэтому черные и не бросаются в уборную, чтобы прекратить его пение. Вероятно, понимают, что он неуправляем, еще не забыли тот случай со стариком Питом и знают, что может сделать неуправляемый человек. Но Макмерфи не старик Пит, и уж если придется брать его силой, то всем троим и чтобы поблизости стояла Большая Сестра со шприцем наготове. Острые утвердительно кивают друг другу: именно поэтому, так они думают, черные не прекратили его пения, хотя любому из нас уже давно заткнули бы глотку.
Выхожу из спальни в коридор, когда Макмерфи выходит из уборной. На нем кепка и больше ничего, кроме полотенца на бедрах. В другой руке зубная щетка. Стоит в коридоре, оглядывается, переступает на цыпочках, спасаясь от студеного холода кафеля. Останавливает взгляд на черном карлике, подходит к нему, шлепает по плечу, как будто они всю жизнь друзья:
— Послушай, приятель, как бы это сообразить зубную пасту хлебало почистить?
Голова карлика поворачивается и утыкается носом в костяшки рук. Хмурится на них, потом на всякий случай проверяет, где находятся остальные двое черных, и сообщает Макемерфи, что шкаф открывают в шесть сорок пять.
— Таков порядок, — говорит он.
— Это точно? Я имею в виду, именно там зубная паста? В шкафу?
— Точно. В закрытом шкафу.
Черный пытается продолжить протирать плинтус, но рука Макмерфи по-прежнему держит его за плечо, как большой красный зажим.
— Закрыто в шкафу, да? Так-та-а-к, а почему запирают зубную пасту? По-моему, не потому, что она опасна, а? Человека ею не отравишь, так? И по черепку тюбиком не дашь, а? Так по какой причине, ты думаешь, под замок прячется такая безобидная вещь, как маленький тюбик зубной пасты?
— Такой порядок в отделении, мистер Макмерфи, вот в чем причина. — Увидев, что этот последний довод не произвел должного впечатления на Макмерфи, он хмурится на руку, лежащую на его плече, и добавляет: — Что будет, если каждый начнет чистить зубы, когда ему вздумается?
Макмерфи отпускает плечо, теребит свои красные волосы у шеи и обдумывает услышанное.
— У-гу, у-гу, мне кажется, я понимаю, к чему ты клонишь: порядок в отделении — это для тех, кто не может чистить зубы после каждой еды?
— Боже мой, неужели не понятно?
— Да, теперь понятно. Ты говоришь, народ стал бы чистить зубы когда попало?
— Точно. Вот почему мы…
— Боже, только представьте себе! Зубы будут чистить в шесть тридцать, шесть двадцать, а может, кто знает, даже в шесть часов. Да-а, я тебя понимаю.
Он подмигивает мне через плечо черного, а я стою у стены.
— Мне нужно домыть этот плинтус, мистер Макмерфи.
— О! Я не хотел тебя отрывать от работы. — Он отступает, а черный наклоняется, чтобы продолжить работу. Потом подходит и заглядывает в банку с раствором. — Эй, смотри-ка! Что это у нас там?
Черный внимательно смотрит вниз.
— Куда смотреть?
— В банку, Сэм. Что это у тебя в банке?
— Это… мыльный порошок.
— Что ж, обычно я пользуюсь пастой… — Макмерфи опускает зубную щетку в порошок, вертит ею, достает и стучит по краю банки, — но и это для меня вполне сойдет. Спасибо. А с порядком в отделении мы еще разберемся.
И пошел снова в уборную, и я уже слышу его пение, искаженное движением зубной щетки, которая ходит как поршень.
Черный стоит и смотрит ему вслед, в серой руке его безжизненно повисла тряпка. Через минуту он моргает, оглядывается, видит, что я наблюдаю за ним, подходит, тянет за пижамную завязку по коридору и тычет меня в то место на полу, которое я только вчера мыл.
— Здесь. Вот здесь, черт тебя побери! Я хочу, чтоб ты здесь работал, а не пялился, как бестолковая корова! Здесь! Здесь!
Я наклоняюсь и начинаю протирать пол спиной к нему, чтобы не заметил, как я улыбаюсь. Я рад, что видел, как Макмерфи сумел завести черного, что немногие могут. Отец мой так умел: стоит, расставив ноги, лицо невозмутимое, смотрит в небо и щурится, это когда в первый раз правительственные чиновники приезжали, чтобы выкупить договор.
— Вон канадские гуси гогочут, — говорит отец и щурится вверх.
Люди из правительства смотрят, шуршат бумагами:
— О чем вы?.. В июле? В это время нет… гусей. Хм, где гуси?
Они разговаривают, как туристы с Востока, которые думают, что с индейцами надо говорить таким языком, иначе не поймут.
Отец будто и не слышит, о чем они. И только смотрит в небо:
— Гуси там, белый человек. Вы знаете, какие гуси? И в этом году. И в прошлом году. И в позапрошлом, и в позапозапрошлом.
Чиновники переглянулись, прокашлялись.
— Да, вождь Бромден, может быть, но давайте забудем гусей. Обратите внимание на контракт. То, что мы предлагаем, выгодно вам и вашему народу. Это изменит жизнь краснокожего.
Отец не слушает.
— И в позапозапозапрошлом году гуси, и в позапозапозапозапрошлом…
Пока до правительственных чиновников дошло, что над ними издеваются, весь их совет — сидят на пороге нашей хижины, суют трубки в карман своих красно-черных шерстяных курток, потом вынимают, улыбаются, глядя друг на друга и на отца, — весь совет чуть не лопнул от смеха. Дядя Б. и П. Волк катался по земле, задыхаясь от смеха, и говорил: «Знаете их, белый человек?»
Но потом они здорово разозлились. Ни слова не говоря, развернулись и пошли к дороге с красными шеями, а мы им вслед смеялись. Я иногда забываю, что может делать смех.
Ключ Большой сестры входит в замок; не успела она появиться в дверях — черный уже около нее, переминается с ноги на ногу, словно ребенок, захотевший пописать. Я рядом и слышу: несколько раз упоминается имя Макмерфи, наверняка рассказывает, как Макмерфи чистил зубы, при этом, конечно, забывает сказать о старом овоще, который умер ночью. Руками машет, объясняя, что уже успел натворить этот рыжий черт с самого утра: переворачивает все вверх дном, нарушает установлений в отделении порядок — не могла бы она как-нибудь повлиять?
Сестра пристально смотрит на черного, пока тот не перестает ерзать, потом — в глубь коридора, где из двери уборной громче прежнего гремит песня Макмерфи.
«Не пришелся, знать, по нраву я папаше твоему-у.
Мол, жених я недостойный, у нужды давно в плену-у».
Сначала лицо ее принимает озадаченное выражение. Как и у всех нас. Она так давно не слышала пения, что не сразу соображает, что это за звуки.
«Но судьбою я доволен, хоть в кармане и дыра-а,
Унижаться я не стану, ухожу прочь со двора-а!»
С минуту Большая Сестра слушает, наконец соображает, что это не сон, и тогда на наших глазах она начинает увеличиваться в размерах. Ноздри ее раздуваются, сама она с каждым вдохом становится все больше. Такой огромной и злой из-за пациента я не видел ее со времен Тейбера. Разрабатывает шарниры локтевых суставов и пальцев. Я слышу их скрип. Начинает двигаться, я прижимаюсь к стене, и, когда она грохочет мимо меня, это уже грузовик, который тащит за собой в облаке выхлопных газов сумку, словно полуприцеп за дизелем. Губы полураскрыты, улыбка едет впереди, как решетка радиатора. Чувствую запах горячего масла и искр от магнето, когда она проносится мимо. С каждым тяжелым шагом она раздувается все больше, пухнет, пыхтит и подминает все на своем пути! Боюсь представить, что она может сделать.
И вот когда она несется такая, до предела раздувшаяся и злобная, из уборной прямо ей навстречу выходит Макмерфи, с полотенцем на бедрах, — она останавливается как вкопанная! Начала сдуваться и уменьшилась до таких размеров, что голова ее сравнялась с тем местом, которое он прикрывает полотенцем. Макмерфи ухмыляется и глядит на нее сверху. Ее улыбка сползла с лица, провалилась в уголки губ.
— Доброе утро, мисс Вредшед! Ну, как там, на воле?
— Почему вы носитесь здесь… в полотенце?!
— Разве нельзя? — Он смотрит сверху на полотенце, которое находится вровень с ее глазами, а оно там мокрое и плотно обтянуто. — Полотенца тоже нарушают порядок? Что ж, тогда остается…
— Прекратите! Не смейте! Возвращайтесь в спальню и оденьтесь, немедленно!
Она кричит, как учитель на ученика, поэтому и Макмерфи отвечает, как школьник, повесив голову и плачущим голосом:
— Я не могу, мэм. Кто-то ночью, пока я спал, спер мою одежду. Я сплю очень крепко на этих ваших матрасах.
— Кто-то спер?
— Спер, стибрил, подчистил, увел, — радостно отвечает он. — Украл то есть кто-то мои шмотки.
Сказанное веселит его, он босиком начинает приплясывать перед ней.
— Украли вашу одежду?
— Похоже, что так.
— Однако… тюремную одежду? Зачем?
Он перестает плясать и снова вешает голову.
