Грэм Грин - Сила и слава
— Вам нечего бояться меня, — вкрадчиво продолжал метис. — Я не выдам вас, я христианин. Просто я подумал, что неплохо бы помолиться…
— Чтобы знать молитву, не надо быть священником. — И он начал: «Отче наш, иже еси на небесех…»
Москиты продолжали лететь на пламя свечи. Он твердо решил не спать — этот человек что-то задумал. Даже совесть перестала укорять его в недостатке любви. Перед ним был Иуда; он знал это наверняка.
Прислонившись головой к стене, священник прикрыл глаза — он вспомнил Страстную неделю в старые времена, когда на колокольне вешали тряпичного Иуду и мальчишки стучали консервными банками-погремушками, пока он качался над дверью. Степенные члены конгрегации время от времени протестовали. «Это кощунство, — говорили они, — выставлять предателя Господа в виде чучела»; но он промолчал, и старый обычай не отменили. Ему казалось, что не так уж плохо сделать предмет для потехи из того, кто предал весь мир. Иначе слишком легко идеализировать его и изобразить человеком, боровшимся против Бога, — Прометеем, отважной жертвой, павшей в безнадежной борьбе.
— Вы не спите? — донесся от двери шепот.
Священник вдруг тихонько засмеялся, словно этот человек тоже был нелепым чучелом с соломенными ногами, намалеванным лицом и старой соломенной шляпой, которого скоро сожгут на площади при вспышках фейерверка, под звуки политических речей.
— Вам не спится?
— Я задремал, — шепотом ответил священник. Он открыл глаза и увидел, что человека у двери трясет, два острых зуба прыгали на нижней губе. — Ты заболел?
— Немного лихорадит, — ответил он. — У вас есть что-нибудь, какие-нибудь лекарства?
— Нет.
Дверь поскрипывала, когда спина метиса дрожала.
— Все оттого, что я вымок в реке, — сказал он, соскользнул на пол и закрыл глаза.
Москиты с опаленными крылышками ползали по земляным нарам. «Я не должен спать, это опасно, — подумал священник. — Нужно следить за ним». Он разжал кулак и расправил бумажку. Были видны слабые карандашные линии — отдельные слова, начала и концы предложений, цифры. Теперь, когда он лишился чемоданчика, это было последнее свидетельство того, что когда-то жизнь была иной. Он носил с собой этот листок, точно амулет; если жизнь была прежде другой, — значит, она могла стать такой снова. В знойных испарениях болотистой равнины пламя свечи превращалось в дымящую мерцающую точку… Священник приблизил бумажку к свече и стал читать:…«Общество алтаря»… «Союз Святого Причастия»… «Дети Девы Марии»… А потом, вновь взглянув в другой конец хижины, увидел желтые малярийные глаза метиса, наблюдавшего за ним; Христос не застал бы Иуду спящим в саду — Иуда смог бодрствовать более, нежели один час.
— Что это за бумага, отец? — вкрадчиво спросил метис, дрожа у двери.
— Не называй меня отцом. Это список семян, которые я должен купить в Кармене.
— Вы умеете писать?
— Я умею читать.
Он снова глянул в бумажку, и из-под блеклого карандаша проступила не слишком благочестивая шуточка, что-то о «единой сущности» — это он прошелся насчет своей полноты и хорошего обеда, который только что съел. Прихожане были не слишком высокого мнения о его юморе.
Обед был устроен в Консепсьоне в честь десятой годовщины его рукоположения. Он сидел в центре — а кто же был справа? Стояло двенадцать тарелок, он сказал что-то об апостолах, тоже, кажется, довольно пошло. Он был совсем молод, и среди всех этих набожных пожилых почтенных граждан Консепсьона, украшенных лентами и знаками своих союзов, его подмывало к озорству. Он немного выпил лишнего — тогда он еще не испытывал пристрастия к спиртному. Теперь внезапно он вспомнил, кто же сидел справа, — это был Монтес, отец того человека, которого расстреляли.
Монтес произнес довольно длинную речь, он доложил об успехах «Общества алтаря» за прошлый год. Наличный баланс составил сумму двадцать два песо. Он записал это, чтобы упомянуть в ответной речи. Вот тут: «0.а.22». Монтесу очень хотелось открыть отделение Ордена Святого Винсента де Поля[28], а какая-то женщина жаловалась, что в Консепсьоне продают мерзкие книги, которые провозят из столицы на вьючных мулах. Ее сын раздобыл где-то такую книжку под названием «Муж на одну ночь». В своей речи он ответил, что будет писать по этому поводу губернатору.
При этих словах местный фотограф сделал снимок со вспышкой, и благодаря этому, он запомнил себя в то мгновение как бы со стороны, словно он был другим человеком, заглянувшим сюда случайно; он с завистью и с некоторым изумлением смотрел на этого полного молоденького священника, который поднялся и авторитетно простер пухлую руку, в то время как язык его смаковал слово «губернатор». У всех были открыты рты, как у рыб, а лица, снятые при вспышке магния, белые, без морщин, походили друг на друга.
Этот миг, когда он осознал собственную авторитетность, вернул ему серьезность — он подтянулся, и все были рады. Он сказал:
— Баланс двадцать два песо на счету «Общества алтаря» за истекший год, хотя это и настоящий переворот для Консепсьона, не является единственной причиной для поздравления. Число членов «Общества Детей Марии» возросло на девять человек, а «Союз Святого Причастия» провел наше ежегодное молитвенное уединение лучше, чем всегда. Но мы не должны почивать на лаврах — и я признаюсь, что у меня имеются планы, которые вы, быть может, сочтете несколько необычными. Я знаю, что вы уже успели составить обо мне мнение как о человеке довольно честолюбивом — что ж, я действительно хочу, чтобы школа в Консепсьоне была лучшей, а значит, разумеется, и пресвитерий[29]. Мы — большой приход отстроили, священнику надо поддерживать престиж. Я забочусь не о себе, а о Церкви. Однако мы не остановимся на этом, хотя и понадобится, боюсь, немало лет, чтобы собрать деньги даже в таком большом городе, как Консепсьон.
Когда он говорил, впереди лежала безоблачная жизнь. У него действительно было честолюбие. Он не видел причины, почему бы в один прекрасный день ему не получить назначение в кафедральный собор столицы штата и оставить в Консепсьоне другого расплачиваться с его долгами. Энергичного священника всегда узнают по его долгам.
— Конечно, — продолжал он, выразительно жестикулируя пухлой ручкой, — здесь, в Мексике, нашей родной Церкви угрожают многие опасности. В этом штате нам еще очень повезло: на севере люди поплатились жизнью, и мы должны быть готовы… — он освежил пересохший рот глотком вина, — готовы к самому худшему. Бодрствуйте и молитесь, — продолжал он туманно, — бодрствуйте и молитесь. Дьявол, подобно льву рыкающему… — «Дети Марии» уставились на него, разинув рты, на них были темные парадные блузы с голубыми лентами через плечо.
Он говорил долго, упиваясь звуками собственного голоса; он охладил пыл Монтеса насчет «Ордена святого Винсента де Поля» — надо ведь следить, чтобы миряне не заходили слишком далеко, — и рассказал трогательную историю о девочке, которая умирала от чахотки; она была тверда в вере, и ей было одиннадцать лет. Она спросила: «Кто это стоит в ногах кровати?» И ей сказали, что отец такой-то. Она сказала: «Нет, нет, я знаю отца такого-то, я говорю о Том, Кто в золотом венце!» Кто-то из «Общества Святого Причастия» заплакал, все были очень счастливы. К тому же это была правдивая история, хотя он не мог припомнить, где он ее слышал. Наверное, когда-то читал ее. Кто-то наполнил его стакан. Он перевел дыхание и сказал: «Дети мои…»
* * *…И когда у двери заерзал и засопел метис, он открыл глаза, и прошлая жизнь отвалилась, как этикетка: он лежал в рваных крестьянских штанах в темной хижине, и за его голову было объявлено вознаграждение. Весь мир изменился — церквей нигде нет, нет собратьев-священников, кроме падре Хосе, расстриги из столицы. Он лежал, прислушиваясь к тяжелому дыханию метиса, и удивлялся, почему он не пошел по пути падре Хосе и не подчинился закону.
«Я был слишком честолюбив, — подумал он, — вот в чем дело». Быть может, падре Хосе был лучше его — такой смиренный, готовый принять любые насмешки; даже в лучшие времена он никогда не считал себя достойным священства. В те счастливые дни, при прежнем губернаторе, в столице однажды состоялась конференция приходского духовенства, и он помнит, как под конец каждого заседания падре Хосе пробирался в последний ряд — украдкой, пригнувшись, стараясь остаться незамеченным, и сидел там, словно в рот воды набрал. Не то чтобы он был слишком щепетильным, подобно некоторым более интеллигентным священникам, просто его переполняло чувство Бога. Когда он возносил Святые Дары, было видно, как дрожат его руки — он совсем не походил на апостола Фому, которому нужно было вложить пальцы в раны, чтобы поверить; для падре Хосе из них каждый раз лилась над алтарем кровь. Однажды в порыве откровенности падре Хосе сказал ему: «Всякий раз… я испытываю такой страх…» Его отец был батраком.
