Владимир Рыбаков - Тиски
Помню, я тогда взбеленился, сказал ему: «Ты вот русских ругаешь, а ведь им было хуже всех, им и сегодня хуже всех. В нас всех убили чувство, при помощи которого человек различает по-человечески добро и зло. Случился бы теперь бунт где-нибудь в Оренбурге, послали бы нас туда — ты бы не стрелял? Куда бы ты делся!» Галичанин мне ответил: «Против русских я ничего не имею, я про них сказал не со злостью. Ты вот русский, а мне друг. Калушенко — друг, Судак — друг».
Что и говорить, в том эшелоне-границе было много разного люда. Все стали солдатами и большинство дослужило и вернулось домой. Кто по месту прописки, а кто, воспользовавшись наличием военного билета, постарался начать в новом месте новую жизнь.
В том эшелоне было и много странно счастливых ребят, для которых сидеть в набитом битком вагоне семнадцать суток было радостной переменой в жизни. Им было по душе, что бесплатно выдают еду, что можно сидеть, скрючившись, и не работать. Они никого ни в чем не винили. Лейтенант, разбивший лицо парню с гитарой, был для них довольно злым бригадиром — только и всего. Они видели возвратившихся с военной службы односельчан, грудь которых была усыпана значками, и слышали от них разные веселые истории о случаях в строю, о романтических приключениях на зимних, осенних и летних учениях. Сами демобилизовавшиеся, выдумывая, видимо, начинали верить в свои вымысел. Необходимая в каждой армии дисциплина становилась в их сознании детской игрой в беспощадность. Многие из этих странно-счастливых людей думали что, мол, лучше перемена к худшему, чем неподвижное зловонное вчера.
Новый год
Наступление очередного Нового года празднуется, как известно, повсюду. В армии тоже. Офицеры от младших до старших чинов и звании знают, что напьются все, до последнего солдата. Даже некоторым арестантам на гауптвахте что-нибудь перепадет, если о них не забудут друзья. На работу 31 декабря арестантов-губарей тоже не погонят, если комендант будет в настроении, а начальник караула — хороший мужик. Могут и подтопить. Могут и не глядеть — курит или не курит в своей камере губарь, не говоря уже о том, что совершивший проступок солдат может найти в своей обеденной баланде почти съедобный кусок мяса. Могут даже, но это уж совсем в виде исключения, отпустить на день-два раньше установленного срока. Многое может начальство под Новый год. И, чего скрывать, иногда кое-кому везет.
Бывают и увольнения — так называемые новогодние. Но в городе под Новый год солдату в увольнении, конечно, хуже, чем в деревне — в городе много патрулей, и патрули эти злы, как черти. Сам патрулирующий в городе напиться не может — кругом бродят патрули других частей и особые комендантские. Все они как в страшном заколдованном кругу. Потому и злы. Закачается солдат в увольнении, расстегнет пуговицу, забудет отдать честь — тотчас бросятся к нему злые патрульные. Могут пнуть ногой, могут и избить. Солдаты будут бить солдата, потому что он во хмелю, а не они. Лейтенант будет бить солдата потому, что в это самое время капитан, майор, подполковник сидят в кругу своей семьи и пьют водку. Все отравлены несправедливостью! А длительная неправда по отношению к человеку часто вызывает в нем глухую злобу.
«Солдат — тоже человек», — сказал один из патрульных. И добавил: «Чего же проще — дать солдату, защищающему в Новый год Родину, выходной день. Дать его после, пусть через неделю. Дать из уважения». В ответ несколько человек рассмеялось этому чудачеству. Если тебе нацепили погоны, то это, во всяком случае, не для того, чтобы ты критически мыслил, выдумывал себе разные права. Звукосочетание «выходной день» должно звучать дико в солдатских ушах. У солдата не может быть выходного дня, солдату дается необходимый для его боеспособности отдых. Если из тебя делают цепного пса и заглушают в тебе всякую сознательность, если тебе внушают, что патриотизм — есть беспрекословное послушание, то тоже в целях этой самой боеспособности.
Ребята смеялись над словами патрульного, забежавшего в казарму погреться. Я тоже смеялся.
Но был Новый год. Он был и для нас. В солдат-клубе высилась елка, она была наряжена руками добросердечных офицерских жен, жиреющих от безделья в казенных квартирах. Нас ждал зал клуба, проигрыватель и дюжина пластинок. Кроме того, мы знали, что вечером придут на нашу примитивную танцплощадку те одинокие девушки, которые не дождались приглашения от штатских. Будут и брошенные жены, будут и вдовы, настоящие и соломенные.
Наша часть стояла на краю деревни, и патрульным у нас было раздолье. В деревне солдат в самовольной отлучке не будет бродить, как в городе, неприкаянный, по улицам, не будет, как в городе, доставать через штатского бутылку спиртного, не будет с ней прятаться в подъездах. В деревне солдат всегда найдет кров и тепло. В русской деревне — без особого труда может встретить женщину, которая, лаская его, как девушка, будет относиться к нему в этот новогодний вечер душевно и понимающе, как мать. В наших деревнях еще можно встретить в людях то, что не способна сломать никакая власть — понимание и терпимость. Патруль не столкнется на деревенской улице с подвыпившим, орущим всякие безобразия солдатом, патруль не увидит, бродя по утрамбованному снегу тротуаров, другого патруля. Сам лейтенант смягчится, когда из ворот выйдет мужик и пригласит их к себе радушно и празднично. Смягчится и скажет, привычно оглянувшись по сторонам, своим патрульным: «Ладно, ребята, но я, в случае чего, ничего не видел и ничего не знаю».
Вот так и получилось, что несколько военнослужащих, несмотря ни на что, стали в новогоднюю ночь людьми, во всяком случае, им это показалось. Вокруг части стояли на постах часовые. Ночь словно замерзла, а в груди не было разогревающей душу надежды. Дело было не в караульной службе: кому-то надо стоять — сегодня ты, завтра — я, да и караульная служба была, это все понимали, так же необходима, как сама армия. Дело было в том, что сегодняшний день был для часового так же сер, как вчерашний и как будет завтрашний. За много дней до праздника в сердце солдата — молодого совсем еще паренька — копилось ожидание радостного вечера. Не обязательно дать солдату возможность прогулять ночь, можно было сказать ему несколько слов, идущих от души, можно было притащить в караульное помещение елку, пусть елочную ветвь. Придя с поста, солдат попытался бы ради Нового года отбросить от себя накипевшую злость. Но Новый год наступал мрачно, без мечты. В полночь часовой выпустил в невидимое небо автоматную очередь.
Боевой листок
В нашу дальневосточную часть приходила газета «Красная звезда», а также местная военная газетенка «Суворовский натиск». Но читали эти газеты только те солдаты, которые не знали, чем еще можно заглушить скуку-печаль, порожденную монотонной и бездушной службой. В основном газеты шли на самокрутки или заменяли байковые портянки. В части даже шли споры: что больше греет ногу — «Суворовский натиск» или «Красная звезда». Это отношение к прессе было хорошо известно и в особом отделе части, и в политотделе. Вероятно, по этой причине солдатскому боевому листку придавалось особое значение.
Боевой листок обычно делается на плотной бумаге и должен отображать жизнь коллектива, отвечать на злобу дня и критиковать лодырей, филонов, вообще, недисциплинированные элементы. Одобряются также и карикатуры на грязнуль, самовольщиков. Но боевой листок должен был быть занимательным. И в этом-то как раз и выходила загвоздка: начальство не могло найти среди верных людей — комсоргов, верноподданных комсомольцев, кандидатов в члены партии, членов партии — подходящих людей, то есть тех, кто был способен наполнить боевой листок более или менее интересным содержанием. Верные годились в стукачи, поднимать руки на собраниях, заниматься подсиживанием, командовать — но никак не думать, не писать. Вот и приходилось начальству искать подходящих людей, как оно выражалось, среди интеллигентского сброда, то есть среди недоучившихся и бывших студентов.
Но начальство вместе с тем знало, что таким людям доверять нельзя. Как мне сказал один подвыпивший офицер: «У солдата теперь глаз стал дерзким». Но, в то же время, каждому военнослужащему срочной службы хочется дожить до демобилизации. Сгноить солдата не трудно — была бы у начальства охота. Никто не спасет тебя. Вот и получается, что рад иной, получив возможность выпускать боевой листок, думает, что сумеет сквозь необходимую ложь просунуть и правду.
И тут же инстинкт самосохранения нашептывает ему: «Оставь плохую нашу власть в покое, думай о себе, думай о том, как сохранить себя». Но бывает, что происходит и чудо — инстинкт самосохранения отступает перед желанием стать свободным человеком.
Был у нас в полку один некрикливый парень по фамилии Багоров. Дали ему выпускать боевой листок. Год писал он, что положено: «К такому-то съезду обещаем…» «Рядовой Клопенко вел себя в столовой недостойно, вырывал у ефрейтора Соломцева его пайку хлеба, за что получил два наряда вне очереди». «Учебные нормативы будут выполнены. Рота обязуется…» И так далее, тому подобное.
