Маргерит Дюрас - Моряк из Гибралтара
— Нет, каков подонок!
Мне показалось, что голос ее разнесся по всей гостинице.
— Я немного пьян, — проговорил я, — ты уж извини.
Меня уже куда меньше клонило в сон. Все лицо ее буквально перекосилось от злости, и это вызвало во мне какие-то братские чувства.
— Ты вернешься вместе со мной, — снова завопила, — вот увидишь, ты вернешься.
Неужели она снова вообразила, будто это еще возможно? У меня возникло огромное желание срочно отделаться от нее и больше никогда о ней не вспоминать. Тем не менее я все-таки перебил ее.
— Нет, — возразил я. — Я останусь здесь. Что бы ты ни говорила, что бы ни делала, но я все равно останусь здесь.
Злость ее как-то сразу улеглась. Она посмотрела на меня мрачно, отрешенно, она ждала этого ответа. Потом проговорила, немного помолчав и явно только для себя самой:
— Я нянчилась с тобой два года. Силком заставляла ходить в министерство. Насильно кормила с ложечки. Стирала твое белье. У тебя вечно были такие грязнющие рубашки, а ты этого даже не замечал.
Я приподнялся и стал внимательно прислушиваться, правда, она этого даже не заметила.
— Ты говоришь, я не ел?
— Только благодаря мне ты не заболел туберкулезом.
— А насчет моих рубашек, это что, тоже правда?
— Да, это все замечали, кроме тебя. И по субботам, вместо того чтобы сходить в кино…
Она больше не могла говорить. Обхватила руками голову и разрыдалась.
— …я стирала твои рубашки… Теперь настал мой черед страдать.
— Ну, зачем же ты, не надо было… — проговорил я.
— А что мне оставалось делать? Допустить, чтобы ты заболел туберкулезом?
— Знаешь, — сказал я, — по-моему, так было бы даже лучше. А потом, ты ведь вполне могла отдавать мои рубашки в прачечную. Хотя, наверное, именно поэтому тебе и казалось, будто ты меня любила.
Но она меня даже не слушала.
— Два года, — повторяла, — два года псу под хвост, с каким-то подонком.
— Да нет, ты неправа, ну, почему же непременно псу под хвост, — успокаивал я, — так обычно говорят, но это не правда, ты их вовсе не растратила впустую.
— Может, по-твоему, это было большое приобретение?
— Понимаешь, мы всегда попусту теряем уйму времени, так уж устроена жизнь, — произнес я, — и если бы мы все начали сожалеть о подобных потерях, то в конце концов просто-напросто перебили бы друг друга, и все.
Она задумалась, лицо ее было печально. Мало того, что она уже больше ни на что не надеялась, у нее даже и злости-то не осталось. Я не мог перенести этого молчания и заговорил первым:
— Каждый отпуск я надеялся на чудо, что у меня хватит сил больше никогда не возвращаться в это самое Гражданское состояние. Ведь ты же сама это знаешь не хуже меня.
Она подняла голову и как-то очень искренне удивилась:
— Так, значит, это правда? Я и Гражданское состояние, выходит, для тебя мы и в самом деле одно и то же?
— Да нет, — возразил я. — Одно и то же — это моя жизнь и Гражданское состояние. А ты, все дело в том, что ты никогда не страдала от этого Гражданского состояния. Тебе не понять, каково это — целые дни напролет проводить в Гражданском состоянии.
— Можно заставить себя интересоваться чем угодно, — проговорила она, — даже Гражданским состоянием. Уж на что ты был полным ничтожеством, самым круглым идиотом во всем министерстве, а ведь удалось же мне интересоваться тобой целых два года.
Она сказала это с глубокой убежденностью и без особой злости.
— А что, я, правда, был самым круглым идиотом во всем министерстве?
— Да это всем известно.
— Надо же, наверное, тебе приходилось нелегко, — проговорил я.
Я был так же чистосердечен, как и она, и от нее это не укрылось. Она ничего не ответила.
— Присядь-ка вот сюда, ко мне на кровать, — ласково проговорил я, — и расскажи, как же тебе это все-таки удалось.
Она даже не пошевельнулась, так и оставаясь стоять у камина.
— Сама не знаю, — призналась она наконец тоном, в котором не сквозило ни малейшего притворства.
— Знаешь, а мне это никогда даже не приходило в голову. Надо же, какая ты сильная.
Она бросила на меня недоверчивый взгляд, но увидела, что я весь так и сочусь доброжелательством.
— Да нет, — пробормотала она, потом, чуть поколебавшись, добавила: — Все не совсем так, просто я к тебе привыкла, вот и все, и потом, я надеялась…
— На что?
— Что ты переменишься.
Она с минуту выждала, потом опять без всякого притворства спросила:
— Чудо, о котором ты говорил, эта женщина?
— Да нет — то, что я наконец решился уйти из Гражданского состояния. Я принял это решение во Флоренции, а тогда я еще даже не подозревал о ее существовании.
— Но ведь когда ты ее увидел, эту женщину, ты стал еще больше уверен, правда?
— Трудно сказать, не знаю, мог ли я стать еще больше уверен. Просто она оказалась здесь со своей яхтой, вот я и подумал, у меня есть крохотный шанс, что она возьмет меня с собой.
— Мужчины, которые рассчитывают на женщин, чтобы выпутаться из своих проблем, самые настоящие подонки, — произнесла она.
— Да, знаю, так говорят, — возразил я, — хотя мне всегда казалось, что это немного глупо. Ведь если разобраться, я никогда не понимал, почему все так считают?
— Только одни подонки и трусы, — продолжила она, не слушая меня. — Хотя, если разобраться, их и мужчинами-то не назовешь.
— Что ж, может, так оно и есть, — согласился я, — какая мне разница…
— Да это понял бы любой нормальный мужчина.
— Но ведь когда я решил остаться, это было еще во Флоренции, я тогда и понятия не имел, что она существует на свете.
— И что же, будешь драить ей палубы?
— Знаешь, теперь у меня уже не осталось никаких амбиций, как, бывало, раньше.
Вне себя, она как подкошенная рухнула на кровать. Потом, отчеканивая каждое слово, изрекла:
— Вот уж никогда бы не подумала, что ты сможешь пасть так низко.
Я не мог больше усидеть на месте. И снова улегся.
— И все-таки самым большим подонком я был, пока служил в Гражданском состоянии, — проговорил я наконец, — даже с тобой, ты права, с тобой я тоже вел себя как самый настоящий подонок. Я был таким несчастным.
— А я, думаешь, я была счастлива, да?
— Все-таки ты была не такой несчастной, как я. Ведь если бы ты была такой же несчастной, разве ты смогла бы стирать мне рубашки?..
— И что же, надеешься найти свое счастье, когда будешь драить ей палубы, так, что ли?
— Да я и сам не знаю. Во всяком случае, корабль — это такое место, где по крайней мере нет никаких бумаг, никаких регистров.
— Идиот несчастный, — проговорила она, — он еще говорит о каком-то счастье, похоже, ты и в этом-то разобрался ничуть не лучше, чем во всем остальном.
— Но ведь даже ты сама, — дерзнул я, — часто говоришь о счастье человечества.
— Это правда, — подтвердила она, — я верю в счастье.
— Да, я знаю, — заметил я, — в труде и достойной жизни.
Она поднялась, уверенная в себе, столь же непоколебимая, как и обычно. У меня уже пропала всякая охота отвечать ей и вообще что бы то ни было разъяснять. Она сделала вид, будто собралась уходить, потом остановилась и как-то устало заметила:
— Небось это все ее денежки, вот чем она тебя так приворожила, эта шлюха, так, что ли?
— Очень может быть, — согласился я, — должно быть, так оно и есть.
Она снова направилась к двери, потом опять остановилась. У нее было лицо без всякого выражения, начисто умытое слезами.
— Так что, значит, это правда? Все кончено?
— Ты будешь счастлива, — пообещал я.
Но я был несколько обескуражен. Мне уже не казалось, что она когда-нибудь и вправду будет счастлива, кроме того, мне было совершенно все равно, будет она когда-нибудь счастлива или нет.
— Раз так, — проговорила она, — тогда я уеду сегодня вечерним поездом.
Я ничего не ответил. Она слегка поколебалась, потом добавила:
— Это правда, насчет яхты? Ты что, действительно собираешься уплыть на ней?
— Один шанс из тысячи, — ответил я.
— А если она не захочет тебя взять?
— Какая разница.
Она уже взялась за ручку двери. Я не видел ничего, кроме этой неподвижной руки, которая все никак не могла решиться.
— Надеюсь, ты хотя бы проводишь меня на вокзал?
— Нет! — заорал я. — Нет, никуда я тебя не провожу, об одном прошу, исчезни ты отсюда, и чем скорей, тем лучше.
Она глянула на меня какими-то совсем помертвевшими глазами.
— Мне жаль тебя, — проговорила. И вышла из комнаты.
Я немного выждал, пока в тишине гостиницы не хлопнула дверь. Наконец она хлопнула, громко. После этого я встал, скинул туфли и босиком спустился по лестнице. Добравшись до задней двери, снова обулся и вышел на улицу. Судя по всему, было часа два. Все предавались послеобеденной сиесте. Улицы поселка выглядели пустынными, было самое жаркое время дня. Я зашагал по тропинке вдоль реки, в направлении, противоположном морю, в ту сторону, где были сады и оливковые плантации. Я так еще до конца и не протрезвел, честно говоря, я был пьян в стельку все время, пока мы с ней разговаривали. В кромешной тьме моего сознания теплилась только одна светлая мысль — как бы убраться подальше от гостиницы. Я потерпел такое сокрушительное поражение, что даже не мог оценить его размеров. Теперь я стал свободным мужчиной, без женщины, без обязательств, кроме одного — стать наконец счастливым. Но, спроси кто-нибудь у этого мужчины, почему это он вдруг ни с того ни с сего вздумал расстаться с Гражданским состоянием, я бы не смог ответить ничего вразумительного. Я только что порвал с миром счастья в труде и достойной жизни, потому что мне так и не удалось убедить его в своем несчастье. Короче говоря, судьба моя больше не зависела ни от кого, кроме меня самого, а дела мои отныне касались только меня и никого другого. От жары вино снова ударило мне в голову, и я почувствовал, как опять пьянею. В какой-то момент я остановился и попытался достойным образом поблевать. Но это мне так и не удалось — я никогда не умел ни блевать, ни умерять своих желаний, именно этого-то всегда так недоставало в моем воспитании, и именно этому-то я и был обязан многими своими бедами. Я попробовал еще раз. Опять не получилось. Тогда я решил чуть-чуть переместиться. Шел я с трудом, еле-еле — этот свободный мужчина был тяжелым, как смерть. Во всем теле у меня циркулировало вино, оно уже смешалось с кровью, и мне приходилось передвигаться вместе с ним, все таскать и таскать за собой, пока не отолью и оно не выйдет наружу вместе с мочой. Мне оставалось только ждать. Ждать, пока я не отолью это вино, ждать, пока не уйдет поезд, ждать, пока я не научусь нести в себе это тяжкое бремя свободы. Это ведь вино свободы так опоило меня. Я чувствовал, как сердце проталкивало эту блевотину аж до самых ног, горящих от бесконечной ходьбы.
