Виктория Токарева - Кругом один обман (сборник)
Однажды я увидела, как она похудела. Я спросила:
– Что с вами?
Полина Семеновна заплакала.
Это было невероятно. Мне казалось, что Полина Семеновна не умеет плакать. Она была – «железный дровосек» и не позволяла себе слез ни при каких обстоятельствах. Если бы ее вели на расстрел, она ступала бы твердо и не дрогнула ни одной жилкой. А тут… худая спина в черной вязаной кофточке тряслась от рыданий.
Что я могла сделать? Как помочь? Бесплатная в те годы медицина, равнодушные врачи на мизерной зарплате. Что им еще одна старуха, потерявшая аппетит? Хотя какая же старуха? Полине – пятьдесят пять лет. Можно сказать: расцвет. Стройная, синеглазая, с высокими моральными устоями.
Я захотела ее обнять, но постеснялась. В семье все любили друг друга, но открыто выражать свои чувства было не принято.
К этому времени я уже окончила медицинский институт, написала диссертацию и знала всех медицинских звезд. У меня были свои козыри в колоде: молодость, хорошая фигура и активная жизненная позиция.
Я решила подключиться к проблеме: позвонила куда надо, договорилась с кем надо, и мы с Полиной поехали к суперспециалисту с очень длинной фамилией – Константинопольский. Девятнадцать букв.
Специалист принял нас в клинике, в своем кабинете. Он коротко глянул в нашу сторону. Сказал:
– Раздевайтесь.
Полина покорно стащила с себя юбку и кофту. Мне открылось ее нижнее белье: рубашка, похожая на длинную майку. Как у солдата. Ни тебе кружавчиков, ничего женственного. Все было отстирано и тщательно выглажено, но… Грубая бедность. Почти нищета. Я увидела ее самопожертвование. Ничего для себя. Все только для семьи. Скромная, любящая, ничего не получающая взамен.
Ее мужу было все равно, как она существует. А детям – тем более. Мать должна отрезать от себя куски, на то и мать. А человека в ней не видел никто.
В моем сердце тяжело повернулась жалость.
Специалист предложил Полине лечь на кушетку. Два раза нажал рукой на живот в разных местах и сказал:
– Можете одеваться.
Ему было все ясно. Под пальцами обозначилась опухоль. Рак почки.
Я потом долго недоумевала: а что, районные врачи не могли определить? Ведь это же так легко. Специалисту понадобилось четыре минуты.
Значит, что? Не умели или не хотели? Или то и другое?
Константинопольский сел к столу, написал свое заключение на листке бумаги. Сунул листок в конверт и провел языком по краю конверта. Заклеил.
– Вот, – сказал он мне. – Пойдете к нефрологу.
Фамилия нефролога была Могилевский. Он работал на кафедре, вел студентов. Преподавал и практиковал. Профессионал высокого класса.
Внешне это был толстый краснолицый еврей. Вокруг него крутилась стайка молоденьких студенток. Воздух был насыщен гормонами и даже трещал от переизбытка феромонов. Девчонки хихикали. Могилевский незаметно почесывал свои яйца. Ему нравилась власть.
Мы вошли в кабинет. Я протянула Могилевскому конверт. Он его легко открыл, вытащил заключение, прочитал и сунул обратно.
– Так… – обратился он к своим студенткам. – Прошу смотреть по очереди. Диагноз… – Далее несколько слов по латыни. Я разобрала слово «канцер».
Хорошо, что Полина не имеет медицинского образования.
Полина покорно легла на кушетку, побыла учебным пособием. Далее она поднялась и поправила на себе одежду.
– Во вторник операция! – объявил Могилевский.
– А сегодня какой день? – растерялась я.
– А сегодня пятница. Значит, через три дня. Придете в приемный покой. Вещи с собой: халат, тапки. До свидания.
Могилевский сунул открытый конверт мне в руку.
Мы спустились в гардероб. Все было сделано на высшем уровне: консультация, срочная операция без промедления. Могилевский – молодец. Но какой же противный… Чешет яйца на фоне человеческой трагедии. Хихикает. Сунул обратно раскрытый конверт. А в нем – приговор. Высшая мера.
– Дай мне конверт, – сказала Полина.
Я обомлела.
– Нельзя, – выговорила я.
– Дай конверт! – железным голосом повторила Полина и выкинула вперед руку.
Что делать? Мне ничего не оставалось, как вложить конверт в ее руку. Она достала из сумки очки.
Присутствовать при всем этом я не могла и кинулась прочь, побежала вверх по лестнице на второй этаж, заметалась там, не зная куда себя деть.
В конце концов вернулась обратно в гардероб. Полина сидела на стуле, уронив голову. Я взяла листок из ее рук, пробежала глазами. Там было написано черным по белому: «новообразование», и подчеркнуто жирной чертой.
– Это киста, – сказала я довольно безразлично. – Киста – это тоже новообразование. Полость, наполненная жидкостью.
Я пыталась обмануть Полину безразличным тоном. Но она была стреляный воробей. Она мне не верила.
Дальше я помню, как она остановила такси. Мы обе сидели на заднем сиденье, и я целовала ее руки.
Меня затопила жалость. Жалость жгла меня, как огонь. Я любила эту женщину за то, что она была – настоящая. Пусть непрактичная, пусть идиотка, но – настоящая, крупная по своей сути. Лучше всех, кого я знала. Она заменила мне семью в чужом городе. Она ставила передо мной тарелку с лучшим куском, и все это без лишних слов. Молча. Даже сурово. Она родила мне красивого мужа, пусть ленивого, но и он был мне защита в этом большом равнодушном городе. Без них я бы потерялась как пуговица. А с ними я себя нашла и стала тем, кем стала. Меня приглашали читать лекции, я ездила по всей стране.
Яша меня высоко чтил. Гордился. Мы стали одно целое. В эту минуту в такси Полина была одновременно старшей и младшей, матерью и ребенком. Я гладила ее плечи, целовала руки, успокаивала, врала и говорила, говорила… Я думала, что Полина не слышит, погруженная в горе, но она все слышала. И запомнила. Она не ожидала от меня такого искреннего, горячего участия. Все-таки свекровь и невестка, как правило, соперницы. Между ними один мужчина. Но Полина при всех своих грузовиках умела увидеть главное: я – рабочая трудолюбивая пчела и мы все из одного улья.
Вечером вернулся с работы Яков Михайлович.
Полина не вышла его встречать. Она лежала на кровати лицом к стене.
Я вывела Яшу на лестничную площадку и, вцепившись своим взглядом в его глаза, сказала коротко:
– Диагноз – рак.
– Нет! – резко отмахнулся Яша, как будто отогнал рукой пчелу.
Его глаза стали круглые, как у петуха, и раздраженные. Он не хотел знать плохого. Боялся правды.
Повернулся и ушел. Я поняла, в кого мой муж Стасик. В своего папашу.
Яша боялся жизни. Не умел и не любил ей противостоять. При этом он любил Полину глубоко и преданно. Она была его вторая половина. А может быть, и три четверти.
Во вторник я поехала с Полиной в клинику. Перед тем как отправиться в приемный покой, поднялась к Могилевскому и зашла в его кабинет без очереди. Он поднял на меня непонимающие глаза: чего еще надо?
– Вы отдали распечатанный конверт, – напомнила я. – Она прочитала…
Могилевский покраснел и надулся. Я бы сказала: раздулся от стыда. Ему стало неловко, тем более что вокруг были люди. Я опозорила его прилюдно, но не это было моей задачей. Моя цель – поправить положение.
– Я прошу вас, скажите больной, что у нее другой диагноз. Надо снять стресс. Дать надежду.
– Ведите, – буркнул Могилевский.
Я сунулась за дверь и ввела Полину в кабинет.
Могилевский хмуро посмотрел на нее и сказал:
– Отрежем вам почку. Она не нужна. У вас гнойный нефрит. Поняли? Почка, полная гноя, как мешок.
Полина нахмурилась. Произнесла один звук:
– У…
Рака нет, слава богу, но и гнойный мешок в боку – не праздник.
– Всё! – отрубил Могилевский. – Можете идти. Оперировать будет Шарафутдинов.
Фамилия мне ничего не говорила, кроме того, что хирург – татарин. Но я не стала задавать лишних вопросов: хороший хирург, плохой хирург… Могилевский сделал все что мог: подтвердил диагноз, направил на операцию без промедления, не потеряв ни одного дня. Всё.
Хирург оказался хороший.
Полина быстро оклемалась и через неделю была дома. Аппетит восстановился. Полина поняла, что родилась заново. В этой связи она решила сделать мне подарок. Денег на покупку подарка не было. Полина нашла в доме старую шерстяную шапку, выстирала ее и натянула на трехлитровую банку для сохранения формы. Шапка высохла, получился пузырь жуткого василькового цвета. Я такую шапку никогда не надену, разве что определю кошке, как подстилку.
Я сказала:
– Спасибо.
Однако удивилась. Полина знала, что я барышня модная. Знала, что мне эта шапка не подойдет ни при каких обстоятельствах. Зачем дарить? Потом поняла: просто жест благодарности. Надо – не надо, не имеет значения.
Милая, милая бедная Полина. Бедная – в прямом смысле слова.
После операции Полина прожила еще тридцать лет, вычерпала свой жизненный срок целиком. И всегда я чувствовала ее поддержку, ее участие в моей жизни.
