Захар Прилепин - Дорога в декабре
Саша смолк.
— Не понятно ничего, — сказал он.
Они снова покурили, и, уходя, Рогов еще раз огорошил, на этот раз куда больнее:
— Мать твоя звонила в бункер. Спрашивала, что с тобой… У тебя дедушка умер, сказала.
— Когда звонила? — быстро спросил Саша.
— Позавчера.
— А ты что не передал мне?
— А что бы ты сделал? Поехал бы? Верхом на «утке»…
Проводив Рогова, Саша улегся на кровать — в голове все расползалось, ни о чем не получалось думать определенно.
Дед умер… Нет теперь больше других Тишиных. Он один — Саша.
Ночью дедушка приснился. Последнее время Саше вообще часто снилось что-то. Дедушка сидел на паперти, просил подаяние.
Проснулся — чуть не заплакал.
«К чему такое?» — думал.
Лева молчал, сосредоточенно читая. Страницы перелистывал быстро. Саша пригляделся к книгам его — чего только не было: учебники какие-то, классика европейская, новомодное нечто, даже один женский роман в дрянной обложке.
«Обиделся, и черт с ним», — подумал Саша.
Лежал, вспоминал деда — как тот умирал спокойно. Думал — врожденное это спокойствие перед смертью или — от усталости появившееся?
Детство слабо помнилось. Лицо деда мелькало, никак нельзя было зацепиться, вспомнить — как тот хмурился, как говорил. Куда-то уходило все, неостановимо…
После обеда Сашка загрустил совсем и, сам не зная зачем, сказал вдруг:
— Лев, да не обижайся ты.
— Бог с тобой, я не обижаюсь, — сказал Лева. Но не улыбнулся. Посмотрел на Сашу, вернулся к книге, но видно было, что читать не может. Скользит глазами по строкам и вновь к началу страницы возвращается.
Саша ушел курить, чтоб Лева так не мучился.
«Он ведь хороший очень человек, — думал Саша. — Зачем мы с ним разругались?..»
Курить было приятно, в первые дни от курения голова шла кругом, а сейчас — ничего. Успокаивало.
Деда было жаль… Но Саша уже как-то свыкся с мыслью, что дед уходит, что вот-вот все оборвется.
И поэтому не взорвалось сердце, как после отца.
«Или, может быть, что-то изуродовали во мне? — думал Саша. — Где-то внутри отбили жилку жалости, порвали ее… А?»
Никто не откликался, и Саша махнул рукой.
На другой день Леву выписали.
Они пожали друг другу руки. Лева сказал что-то неважное, о том, что — «выздоравливай».
Потом еще сказал:
— Человечество вновь и вновь повторяет те же шутки. Дает волю одним и тем же чувствам.
— Поиску справедливости? — немного невпопад то ли спросил, то ли утвердительно сказал Саша.
— Нет, — ответил Лева.
У Саши сняли швы с груди. Забавные такие нитки — он смотрел на них удивленно. Думал — надо же, человек, как кукла, вот можно взять его и зашить. Или распотрошить.
Вскоре Сашу выписали — он вроде бы оклемался.
Шел по улице неспешно, обросший, как пес. Хромал и держался за грудь. Екало иногда болезненно — будто кусочки стекла остались где-то там, внутри. Но все равно было славно. И на улице пахло поздней осенью.
Грустил лишь оттого, что Яна так и не пришла ни разу.
…Добрел до какой-то лавочки.
Сидел на ней, притихший, прислушиваясь к себе, словно на улице целый год не был. Замерз, правда, быстро.
Добрался, прихрамывая, до метро, ехал в полупустом вагоне, чувствовал себя солдатом, которого почти убили, угробили, а он выжил. И едет теперь, и никто не знает, что было с ним.
Вообще Саше были чужды такие мысли полудетские, но сейчас что-то разнежило.
То о деде подумает, то о Костенко… То о Леве.
«Лева — прав, — так думал. — Государство — палач. Раздевает догола и бьет в солнечное сплетение».
«Но это не мое государство. Оно чужое… Или ты ему чужой, Саш?»
«Нет, не я. Оно чужое всем. Его надо убить».
Еще думал о том, что сказал Леве о родстве, и спрашивал себя: «А есть ли у тебя самого это самое родство?.. Помнишь, как ты сбежал из своей деревни… Есть родство, ты?»
«Есть. Есть. Только я не знаю слов, чтобы это доказать».
«Ну-ну… А Яна?»
«А что Яна?»
«Она родная? Жена тебе? Ты ведь предал ее, когда было больно… Проклял даже?»
«Отстань, не хочу говорить. Не хочу. Не предал. Не проклял. Просто было очень больно».
И куда-то спрятался от своих мыслей. Разглядывать кого-то стал. Мужика напротив, девушку некрасивую, ребенка… Особенно ребенка: тот глазел умилительно, полуторагодовалый, наверное. Очень хороший. Зверок, да.
В бункере его встретили радостно, обнимали — Саша просил: «Полегче».
Матвея не было, Яны тоже.
Черт его знает, хотел ли увидеть Яну — не мог разобраться никак. Хотел, наверное. Только стеснялся немного своего выбитого зуба, гадко небритой и похудевшей рожи.
Поскорее лег тихо, где-то в уголке, в дальнем, темном помещении бункера. Пацаны за стеной галдели, было от этого уютно на душе. Заснул.
Утром все собрались на митинг — и Саша решил пойти, хотя с утра оказалось, что он слабый еще и ходить быстро не умеет. Но хотелось все-таки.
Саша любил эти гулкие, бешеные хождения по городу, с криком и гиком. Вокруг — безумные флаги, внутри — ощущение торжества.
Распугивая народ в метро, «союзники» направились к месту общего сбора. Шумели, вызывая неприязненные взгляды проходящих мимо. Впрочем, иногда смотрели приветливо или по крайней мере с интересом: «Какие славные дикари тут бродят…»
Саша всегда просто себя чувствовал внутри гомонящей, разномастной толпы, сразу становился ее малой, но цепкой составляющей.
Сошлись у памятника революционного писателя, выстроились в ряды. Памятник стоял как черный, застывший пожар, бросая прямую длинную тень.
В толпе Саша приметил и «своих» — пацанов и девчонок из его города, его отделения. Был Шаман — здоровый черноволосый тип. Паяла был — музыкант, сумасшедшие и честные глаза на красивом лице. Дальнобойщик приехал — он действительно раньше гонял по стране, самый взрослый в отделении… Позик был, брат Негатива, с потемневшим лицом: улыбнулся он так, что Саша чуть не расплакался. Нежно обнял Позика. Еще какая-то юная поросль — «союзники» нового призыва.
— А ты кто? — спросил Саша, вглядываясь в девушку, девочку юную.
— Вера, — ответила.
Молодая пацанва стеснительно косилась на Сашу: знали о том, что с ним произошло, уважали за это. Но таких, как он, переживших и побои, и тюрьму, и голодовки, в партии было много, десятки, а может, уже и сотни. Сашка немного стеснялся внимания.
…После недавнего раздора в центре столицы власти решили нагнать несусветное количество милиции. Сашка поначалу вообще не поверил, что митинг и шествие разрешат, но в бункере объяснили, что, если б их шумную прогулку прикрыли, они бы несанкционированно собрались в ином месте. Пришлось бы всех разгонять: а это, надо понимать, непросто.
