Мисс Исландия - Олафсдоттир Аудур Ава

— Тебя никто не просит писать. Зачем тебе это нужно?

Я слежу, как он надевает брюки и свитер.

— Ты уходишь? Разве ты не болен?

Поэт не отвечает, меняет тему.

Хочет знать, не донимает ли меня по-прежнему идиот в «Борге».

— Да, как раз вчера приставал с расспросами.

— Что хотел?

— Спрашивал, помолвлена ли я.

— И что ты ответила?

— Как есть. Что не помолвлена.

Ведь я действительно не помолвлена.

— Сколько ему лет?

— Он средних лет. Вдвое старше меня. Отец семейства.

— Такие хуже всего. Мне не безразлично, что тебя выставят напоказ увеселения ради. Это низко — продавать женщин. Капитализм в худшем своем проявлении. «Мисс СССР» ведь на такие конкурсы не ездит? «Мисс Румыния»? «Мисс Куба»?

Он смотрит на меня.

— Я не собираюсь в этом участвовать. И неоднократно ему об этом говорила. Но он выжидает.

Поэт резко меняет планы. Надевает пальто и отправляется на встречу с другими поэтами.

Поэт заявляется домой почти в три часа ночи. Держит в руках бутылку водки в коричневом бумажном пакете.

Старкад из Хверагерди пьян.

Он взмахивает рукой и спотыкается о стул; с усилием пододвинув его к письменному столу, садится и открывает записную книжку. Никак не может снять колпачок с ручки.

— Я всего лишь шелуха, — доносится его голос.

Встаю и иду к нему.

Написав «я всего лишь шелуха» на листе бумаги, он с трудом надевает колпачок на ручку и отпивает из бутылки.

— Ты его любишь?

— Кого?

— Гея. Он к тебе подкатывает? Хочет и со мной спать?

— Не говори так о нем. Кроме того, он уехал.

Поэт делает попытку снять брюки, но наступает на штанину; ему трудно удерживать равновесие, подтяжки спущены.

— А ты не хочешь узнать, какое у меня любимое слово? Ты же меня ни о чем не спрашиваешь…

Неизвестно, что ты думаешь; я по тебе вижу, ты всегда что-то сочиняешь, даже когда не пишешь, мне знаком твой отстраненный взгляд; ты одновременно здесь и где-то в другом месте, даже в наши самые интимные моменты…

— Это не так, Старкад.

— Ты ничего не показываешь. Когда живешь с вулканом, чувствуешь, что внутри бурлит лава…

Знаешь, Гекла, ты разбрасываешь во все стороны большие камни… которые уничтожают все, что оказывается… ты труднопроходимая каменистая местность… мне нечего тебе…

Забираю у него бутылку.

Он ложится на кровать.

— Писанина для тебя важнее, чем я, одно предложение важнее моего тела, — бубнит он.

Не удержавшись, сажусь за стол и записываю: одно предложение важнее моего тела.

Он тянется за бутылкой.

— Как тебе удается?

— Удается что?

— Генерировать идеи.

Он не ждет ответа и продолжает:

— Тебе кто-нибудь говорил, какая ты красивая?

— Говорили. Ты сам несколько дней назад.

— А ты знаешь, что чайки замолкают, когда тебя видят?

— Хочешь, сварю тебе яйцо?

Днем ранее поэт принес домой три яйца в бумажном пакете.

Он идет за мной на кухню и садится, опершись локтями о стол и спрятав лицо в ладони.

— Я… украдкой… смотрю на тебя… когда ты спишь… пытаюсь тебя понять, — слышу я его лепет. — И тогда мне кажется… что мы с тобой ровня… Покаты спишь. Тогда ты… не пишешь… и тогда ты не… лучше поэт… чем я… И…

Когда я прихожу домой, поэт не спит.

Он сидит на кровати с котом в руках, но вскакивает, чтобы меня встретить. Я сразу вижу, что он убрал в комнате, опустошил пепельницу и заправил постель, даже помыл пол. Замечаю также, что он побрился и повязал галстук.

На столе лежит букет желтых роз, он берет его и протягивает мне.

— Прости меня. Я не заботился о своей девушке. Он обнимает меня.

— Я так боялся, что ты не вернешься, Гекла. Что ушла от меня.

— Зашла по пути домой в магазин, — говорю я, вынимая хлеб и молоко.

Кот прыгает на пол и встряхивается.

У нас нет вазы, и я осматриваюсь, ищу, во что бы поставить цветы. Бутылка, которую поэт принес ночью домой, пуста. Но роз семь, а в горлышко проходит только три. Вряд ли найдется ваза у холостяков на мансарде, остается постучать к женщине, живущей этажом ниже, она сдает комнаты. Держу в руках букет роз.

Она смотрит на меня с подозрением. Одна женщина просит другую одолжить ей хрустальную вазу.

— На сколько? — спрашивает она.

Я могла бы спросить в ответ: как долго проживут розы?

— На пять дней, — отвечаю я.

Жду, что она спросит, насколько велика вероятность, что поэт разобьет ее вазу.

Когда я поднимаюсь, поэт поставил «Love me Tender». Он освобождает место на краю кровати, я сажусь рядом с ним, и он берет меня за руку.

— Они спрашивали о тебе.

— Кто?

— Поэты. Не заглянешь ли ты снова. Я рассказал, что ты тоже пишешь. Для них это стало неожиданностью. Стефнир хочет с тобой встретиться.

Он смотрит на меня.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

Он говорит, что болит голова и от любого звука возникает громкий шум, даже от кошачьего мяуканья.

На кровати лежит открытый сборник стихов Стейнгрима Торстейнссона. Он уже выбрал строфу, чтобы мне прочитать.

— Вот, послушай, Гекла.

Меня позвали к телефону на работе.

— Звонит твой отец.

Я стою с фартуком на шее и телефонной трубкой в руке.

— Началось извержение, Гекла. В море, там, где нет суши.

Оказывается, ему звонила сестра Лолла и сообщила, что небо затянуто белым паром.

— Еще до того, как это попало в новости.

Она сказала, что извержение стало для всех неожиданностью. Ее муж днем ранее как раз где-то там ставил сети, но ничего необычного не заметил. Хотя, конечно, он обратил внимание, что там не было китов и птицы не пикировали в море в поисках еды. Накануне вечером ей позвонила подруга с востока, она выкапывала картошку и почувствовала запах серы. Сестра с подругой связали запах с надвигающимся извержением под местным ледником.

— Лолла говорит, что там кружат самолеты, маленькие с геологами из Рейкьявика и военные с базы. Но судам приказано не приближаться. А это значит, что подплыть к месту извержения, как задумали, мы не сможем.

В трубке короткое молчание. Замечаю пристальный взгляд метрдотеля. В зале ждут клиенты.

Как и можно было предположить, отец не смог спокойно усидеть дома. Он договорился со свояком Олавом, таксистом, что тот отвезет его на восток. Рассчитывает увидеть столб пепла собственными глазами.

— Потому что отсюда его не видно, как и извержения Катлы в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

— Ладно, папа…

Кроме того, у него дело к глазному врачу. Старые очки держатся на клейкой ленте, да и носит он их скорее по привычке. И сейчас в раздумьях, сходить к врачу до поездки на восток или после.

— Разве в новых очках у тебя не будет больше шансов увидеть столб пепла? — спрашиваю я.

Снова в трубке короткое молчание. Метрдотель стоит у меня над душой.

— Я вынуждена попрощаться, папа.

— С днем рождения, Гекла.

На этом наш разговор заканчивается.

— Я бы сказала: ты родилась на четыре года раньше срока.

Оказывается, поэт звонил своей маме в Хверагерди, чтобы спросить, видит ли она извержение вулкана из кухонного окна.

— Она рассказала, что мыла посуду после обеда, когда услышала грохот и увидела полыхающее огнем небо. Из моря поднимался большой столб пара. Высокий белый столб дыма, а наверху сфера. Напомнил ей фотографию атомного взрыва.