Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич
Материя и энергия — вот основа основ, вот откуда происходят все наши чувства. Не наивно ли считаться со всякими идеалистическими надстройками. Если человек вообще намерен что-нибудь сделать, пускай делает во имя совершенствования проявлений материи и облегчения условий человеческого существования.
Словно сторонясь искуса основных вопросов, забыв все личное, она с головой ушла в работу. Редкими стали минуты размышлений и выводов, вся жизнь была работой, неприметной и изнурительной, редкие крохи радости перемежались с серыми буднями.
Шло время, и постепенно ей становилось ясно, что и для партийной работы ей недостает творческой энергии. Она умела только выполнять приказы, собственная инициатива была ничтожна. Она была рядовым исполнителем, каких хватало и без нее, тех, кто отдавал партийной работе лишь свободное время своей юности. Дальнейшая их судьба была как бы предопределена: с возрастом они либо выдыхались и незаметно исчезали, либо утрачивали последние связи с прежним окружением и всю жизнь посвящали «делу» — тогда их путь пролегал по тюрьмам и сибирской тайге. Но это был уже не выбор дела всей жизни, а неизбежность…
Проторенная в снегу тропинка петляла между деревьями. Вдали не видно было ни единого огонька. Там, за черными деревьями, все тонуло во мраке.
Вдруг «Мидия» остановилась и испуганно оглянулась. Что это было? Не шагает ли кто-то по снежной целине, так что снег хрустит под ногами? В испуге она ухватилась за дерево. Но нет — это вверху две замерзшие ветки со скрипом терлись друг о друга!
А причина для страха была — да еще какая…
И снова она спешила вперед, то и дело оглядываясь. В ее больных глазах все выглядело подозрительным. «Кто-то крадется» — слышалось ей в однообразном шорохе снега, скрип веток казался чьими-то шагами. То был страх, нагоняемый безлюдьем ночи и дорогой, уходящей во тьму.
Ах, как билось сердце «Мидии» при мысли обо всем этом!
Символом неувядаемой жизни вставал перед ее мысленным взором юноша: длинные волосы спутались надо лбом, в глазах — счастье молодости, на пробивающихся усиках — капли талого снега. Спорил ли он, читал или, задумавшись, стоял молча, всякий раз лицо его принимало новое выражение. Вступая в разговор, он энергичным жестом откидывал со лба свои чудесные волосы, и в этом жесте проглядывало юношеское самолюбование.
Это нахлынувшее чувство поразило саму «Мидию», будто какое-то колдовство. Оно показалось ей предательством самой себя, и она попыталась бороться с этим прежними доводами. Встав посреди мансарды, вскинув голову, она произносила:
— Глупости! Все это ребячество и глупость! И чтобы я, я!..
Но днем она вновь слышала его жизнерадостный смех, а по ночам видела его упрямо-энергичный лоб. И при встрече с ним вся сила ее пропадала, она могла часами сидеть где-нибудь в уголке, по-детски сложив руки, и неотрывно смотреть на «Феликса». Тогда она не замечала ничего вокруг и не понимала, до чего запальчиво и наивно отстаивает «Феликс» какую-то ничтожную мыслишку. Нет, она упивалась только силой, переполнявшей юношу, страстью, с которой он бросался в жизнь. И она отдавалась этому чувству с почти религиозным благоговением.
Лишь изредка удавалось ей подумать обо всем этом спокойнее, анализируя и критически оценивая свои чувства. И тогда она видела всю их смехотворность. С горькой усмешкой вспоминала, как днем невольно кокетничала в присутствии «Феликса», и ловила себя на том, что хотела выглядеть получше. От этих мыслей она терялась, радость переплеталась в ней со стыдом.
За окном смолкал мрачный лязг поезда, там уже разливался тусклый свет газовых фонарей, отбрасывая на потолок длинные дрожащие тени, — а она лежала, на разгоряченном лице играл красноватый огонек папиросы, и мысли выстраивались в стройную цепочку.
Итак, ты полюбила и предаешься мечтам о своей любви, как и все прочие. И ничем ты от них не отличаешься, разве что понимаешь, что движет твоими чувствами. Ты женщина, ты станешь матерью, ты создана рожать. И если все это кажется тебе гадким и бессмысленным, то лишь потому, что непреодолимая пропасть разделяет твой физический и духовный мир.
Ты женщина, он мужчина. И твое влечение к нему — не что иное, как извечная тяга к продолжению рода, которая царит во всей природе и которая для существования мира важней, чем все нравы и нормы морали. Ибо только благодаря первой есть и вторая. Это для нее мужчина наделен развитой мускулатурой и аналитическим умом, а женщины — соблазнительными формами и гибкой душой хамелеона. Для нее существуют краски и формы, культура и прогресс, общества, государства и религии и весь мир — словно лес в весеннюю свадебную ночь. Для нее все, что ты видишь, слышишь и ощущаешь. Она сокрыта в глубине всего видимого и невидимого, во всем живом. И каждый твой атом поет ей гимны: жить, жить — тысячи и тысячи поколений! Природе не нужен твой бьющийся в агонии мышления ум, ей подавай растительное и животное в тебе — то, что рождается и рожает. А любовь лишь мираж, прекрасная приманка!
«И вот ты со всей своей краской, заливающей лицо до корней волос, со всеми страхами и страданиями! И ничего ты с этим не сделаешь, задушить в себе это и забыть ты не в силах!»
Нестерпимая горечь охватывала ее в такие минуты. Выходит, она ничем не лучше тех кукол, которым в любви грезятся одни поцелуи и которые живут в наивном ожидании, словно цветок, что вот-вот распустится. Блаженны они, ибо не ведают, что чувствуют, не знают, чего хотят! Вот кому в радость все эти легкие и блестящие безделушки! Никогда им не изведать той раздвоенности, того гнетущего противоречия между психическим и физическим, которое стесняет ей грудь.
Она словно жалела о чем-то, что уходит безвозвратно, угасает в бесконечном круговороте. В историческом прошлом и в завтрашнем дне она снова и снова видела беспрестанное столкновение желаний и возможностей, эту бесконечную трагикомедию в материнском лоне природы. Да и сама она со своим чувством, борениями и болью всего лишь одно из индивидуальных проявлений материи, определенное биохимическое соединение, форма существования живого белка. Позади остались ее предки от амебы до нынешних дней, в которые она ведет борьбу за неповторимость своего существования. У нее как личности нет ни прошлого, ни будущего. Она всего лишь миг, точка в бесцельном странствии, строфа в эпосе материи, повествующем о вечной смерти и воскресении, о вечном круговороте.
Но потом что-то мощное взрывалось в ней и выплескивалось в бурном протесте.
Исчезнуть — а если даже исчезнуть — что с того! Пусть жизнь — это сон, мало ли тех, кто, задумавшись об этом, терял остатки разума. А ты живешь и должна жить. Какое мне дело до того, что когда-нибудь моя могилка зарастет лопухами и бесцельно рыщущая во вселенском просторе планета в один прекрасный день налетит на земной шар и обратит его в космическую пыль! Но ты-то живешь теперь, в эту минуту и в этом месте. Значит, действуй! Уже завтра может грянуть революция, которую называют «концом света», и вечное забвенье развеет твой прах на все четыре стороны. Значит, лови мгновение! Ты человек, и то смятение чувств, которое томит тебя сейчас и здесь, — неотъемлемое свойство человечности. Так напрягись же, чтобы получить от нее максимальное удовлетворение! Во имя твоей бренной плоти и души!
Она стояла посреди комнаты, и казалось, пол под ней вздымается и опускается.
Но минутой позже она упала ничком на кровать и зарыдала. И эта вспышка была ей понятна, и тут она видела себя насквозь.
И никакие мысленные порывы и словесные извивы здесь не помогут.
Слабая и нервозная, она всем существом своим тянулась ко всему жизнеспособному и уверенному в себе. И, только глядя со стороны, могла дивиться той спокойной силе, которая хладнокровно могла распределять себя между несколькими видами деятельности, критически рассматривать свою работу, порой даже иронизируя над ней. И преклоняться перед такими деятельными натурами, самой быть деятельной хоть в малой степени — в этом было ее предназначение.
