Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич
«Мидия» подняла голову и посмотрела вверх. Летящие снеговые облака в лунном свете были зелеными. Притихший ветер легко, словно забывшись, ронял с крыши сухой снег.
«Мидия» пошла дальше, в ее усталом мозгу продолжала разматываться ниточка мысли.
В гимназии она нашла другую, себе подобную. Вернее, прямо противоположный тип, к которому именно потому и тянулась. Кто знает, что их сближало. Может быть, та, другая, заприметила в ее угловатом облике и вдумчивом выражении лица что-то такое, чего не находила в других одноклассницах. И само это сближение произошло так нечаянно. Она не доверяла никому, и уж подавно этой профессорской дочке, красивой и жизнерадостной, которая все знала, все могла. И вот теперь они неожиданно оказались лицом к лицу — новые люди в новом свете. Теперь она заметила, что в милой головке профессорской дочки роятся живые мысли, что всей ее жизнью управляет нечто осознанное и целеустремленное. Ее легкий смех лишь прикрывал что-то большее и глубокое. Шелковый зонт от солнца и красные розы на груди были только частью ее сословного окружения.
Это пришло вдруг — и уже она чувствовала, что новый друг завладел ее мыслями. Она читала, что та велела; делала, что та хотела. Ее крестьянский дух после двух-трех безотчетных попыток сопротивления подчинился этому гораздо более гибкому уму. И только со временем, когда подруга, пробудившая ее мысль, уже исчезла из поля зрения, «Мидия» стала лучше понимать ее. Развиваясь сама, она разбирала характер подруги, видела мотивы ее поступков. Теперь-то она поняла, что в профессорской дочке, наверное, совершенно незаметно для нее самой крылось нечто деспотичное. Понимала, что своей кипучей деятельностью та стремилась просто отгородиться от постылого окружения. Что, наконец, ее романтическая натура порой просто кокетничала рискованными предприятиями. Ее рассуждения и замыслы были не только полезными, но и захватывающе прекрасными. Правда, все это стало ясно «Мидии» лишь годы спустя. А тогда она полностью была покорена личностью своего нового друга.
К слову, нечто таинственно прекрасное было во всем этом «пробуждении». Мысли — их произносили таинственным шепотом, и было в них то пьянящее очарование, которое, как полагают, есть во всем запретном, но однако же правдивом и верном. Это была словно новая вера, которую возвещают пока не в храмах и не на торжищах, но в полумраке гонений; ее приверженцев пока еще проклинают и забивают каменьями.
Когда в один из дождливых осенних вечеров профессорская дочка впервые привела ее на «свое» собрание, она попала словно в другой мир. Там, в прокуренной комнате, освещенной слабым светом керосиновой лампы, она сидела у стены и слушала. Слушала, пожалуй, не столько сами мысли, сколько страстные, нетерпеливо перебивающие друг друга голоса. Широко раскрытыми от изумления глазами следила она, как ее подруга ведет горячий спор со стариком с испачканным в угольной пыли платком на шее и натруженными руками, как тот по-свойски, раздумчиво возражает ей своим ровным голосом. И здесь же, опершись локтями о край стола, сидел молодой учитель истории из их гимназии…
Это напоминало молитвенное собрание молодой общины в глубине катакомб, когда экстатические лица молящихся обратились к божеству — победоносному и свободоносному Будущему. Общее упоение и общая страсть вели их, какие бы трудности и опасности ни ждали впереди.
Труд и борьба — на благо общества!
Да ведь именно этого она смутно жаждала и искала. Но до сих пор не знала, куда направить свои силы. Как не было и уверенности, которую дает только знание: есть и другие, идущие тем же путем.
Теперь в ее жизни началась новая пора стремительного развития и вдохновенной деятельности. За несколько месяцев она набралась больше знаний, чем за прежние годы. Ей казалось, что она вдруг сделалась выше, достигла совершеннолетия, физического и духовного. Новые воззрения открылись ей, как открываются в свете восходящего солнца неожиданные пейзажи.
С нервической неистовостью взялась она за работу, самоотверженно отдавая ей свое время и силы. Быстротечные весенние ночи от зари до зари она просиживала над нудной работой где-нибудь в технической группе тайной организации, чтобы утром в изнеможении выйти и воспаленными глазами взглянуть на восходящее светило, тогда как душа ее полнилась счастьем.
Усталой грудью вдыхала она бодрящий утренний воздух и в упоении шла по росистому парку, всем своим существом внимая красоте наступившего дня.
Город кончился.
Ветер дул порывами, и в смутной облачной дымке казалось, что лунный диск на ветру то поднимается, то опускается. Таинственными группами выступали из полумрака силуэты придорожных деревьев. Они, словно в танце, запрокидывали головы в небо, кряжистые ветви разбросав по сторонам, будто костлявые руки. И вот они уже сами несутся в метели, и верхушки плещут по ветру, словно волосы. И лунный свет скачет по черным стволам.
А-ах, как гудела у «Мидии» голова! Метель налетала, трепала одежду, залепляла очки. Каждый шаг был борьбой с усталостью и ветром.
Но одно дело — выяснить цель жизни и другое — применить свои способности к достижению этой цели. «Мидия» все чаще ощущала это противоречие между желаемым и возможным. То были дни горького отрезвления после восторженных порывов, когда из тени воздушных замков, словно мокрицы-сороконожки повыползали серые, будничные мысли.
То было самоличное дело, самая потаенная драма, о которой не догадывалась ни одна душа. Да и кто вообще знал, как и чем она жила, из каких материй состояла. Слишком великим было время, чтобы замечать такие мелочи. А уж типичной ее не счел бы никто.
Этот период совпал с ее совершеннолетием и пробуждением в ней женственности. Именно поэтому и надо было таиться от окружающих.
Прежде всего она заметила недостатки в своих физических и умственных наклонностях. Красавицей она не была, близорукая, угловатая, к тому же слабая физически. Но сверх того ей пришлось признать ограниченность своего интеллекта и приземленность фантазии, особенно в сравнении с мужчинами. И тут недоставало какого-то ядра, чего-то более индивидуального, характерного. Оттого-то она и не умела сосредоточиться на чем-нибудь без остатка. Тут не помог бы даже отказ от всех предрассудков, которые насадили в ней окружение и воспитание. Приходилось считаться с чисто физиологическими различиями и слепой историей, затормозившей развитие женщины.
Ох, до чего тягостными были эти минуты подведения итогов! А повторялись они все чаще и чаще. С горьким отчаянием следила она, как обретает формы ее тело, остригла волосы: они символизировали ее женственность! Мысль о роли, уготованной женщине жизнью, заставляла ее содрогаться от омерзения: интимные отношения с каким-то, доселе неведомым мужчиной, роды, голое дитя, как дикий звереныш… Проклятие женщины со времен изгнания из рая.
В ту пору ей наскучивало прилежно сидеть за партой или делать учтивые книксены. Она валялась на кровати в своей комнате, в мансарде, с папиросой во рту и читала Ницше для самопроверки. Эта барская мораль была ей ненавистна, и все же действовала. По крайней мере просвещала по части горькой доли слабого пола.
Тяжко было жить в этом убогом, сером, низменном окружении со внезапно воспарившими мыслями. Но еще тяжелей было сознавать, что и сама принадлежишь к тому же окружению. Тебе разом хочется протестовать против всего, что было, и в то же время жаль от этого отказываться. Все идеалистические миражи: возвышенная любовь, трансцендентальные представления и прочее подобное позади, а заменить их чем-нибудь положительным оказалось совсем не просто.
И она прямо-таки намеренно подогревала в себе гнев и сарказм.
Как смехотворно выглядела детская стыдливость женщин при одном лишь виде кусочка обнаженного тела. А ведь куда больше им следовало бы стесняться своих украшений и распустившихся цветов, мерцания светляков и соловьиных трелей. Потому что все это говорило об извечной страсти природы к порождению новой жизни в ее бесчисленных формах. А они восхищались цветами, над которыми кружила желтая пыль, и птичьим пением, в котором звенело вожделение, совсем по-детски! Тогда она, вяло улыбаясь, оглядывала свое тело, не заботясь о внешней привлекательности и не считая зазорным вымыть лицо или переодеться в присутствии мужчины. Она полагала, что уж она-то понимает истинные мотивы эстетики и смеется над моралью куколок.
