Валерий Алексеев - Стеклянный крест
– Нет, – продолжала с воодушевлением дама, – это чудо, что я вас встретила. Но мы были когда-то на "ты". Неужели я так изменилась? Помните- ночное такси, ночное такси… Вы так робко ко мне ласкались, что тронули мое сердце. Я потом жалела, что была не в форме и не могла ответить вам взаимностью. Но отчего же вы после ко мне не подошли? Неужели я казалась вам такой неприступной?
Я посмотрел на нее искоса – и ничего не ответил. Старый петух, сказал я себе со злостью, все болото кишит твоими фантазмами, вот сейчас из-за кустиков выйдет красотка Соледад – и тогда уж ты запоешь.
– Хорошо, пусть будет так, – не дождавшись ответа, огорченно проговорила дама. – Давайте знакомиться заново. Людмила Васильевна, можно просто Люся.
– Нельзя, – сказал я, – таков здешний устав. Знаете, путаница при оформлении. Дата рождения, дата смерти, имя-отчество – совпадения исключены.
– Жаль, – помолчав, сказала Люся. – Мы ведь с вами еще молоды. Согласитесь, это великое благо – умереть молодым. Нет ничего хуже вечной старости. Скажите, если здесь это не запрещено, конечно: как с вами это случилось? Автомобильная катастрофа, я угадала? Вижу вас за рулем.
– Меня убили, – угрюмо сказал я и дал себе слово при первой же возможности избавиться от вечной тиходайки: она подавляла меня своей психической массой, она увлекала меня куда-то в санаторные лабиринты, под ее влиянием мое скромное лиховское болото все отчетливее разлиновывалось красными хрустящими дорожками, стрижеными живыми изгородями, стали попадаться бетонные урны. – Скандал по пьяной лавочке из-за инвалидной мотоколяски.
Но на Люсю это не подействовало.
– Какая дикость, какая жестокость! – нараспев произнесла она, продолжая деловито редактировать мой рай в поисках укромной беседки. – Так просто у нас стало – убить человека в полном сознании своей правоты. А я умерла сама, по своей воле, но лучше сказать, что я пала жертвой черствости и равнодушия.
Произнеся эту патетическую фразу, она расплакалась, остановилась и уткнулась носом мне в плечо.
– Я гипертоник, – сморкаясь и всхлипывая, продолжала она. – Так, внешне, по мне этого не скажешь, но бывают ужасные, просто ужасные кризы. Давление подскакивает до ста восьмидесяти. И вот я попросила мужа… – Новый приступ рыданий прервал эту повесть, моя рубашка промокла от слез. – Попросила не о великой милости, просто вызвать мне "скорую". Приехал врач – не врач, молодой охламон, то ли нетрезвый, то ли нанюхавшийся дряни, но очень недовольный: ну как же, заставляют трудиться. И зафиксировал ложный вызов. Свекровь сияла, конечно, чуть ли не танцевала от радости. И я поняла, что больше жить не могу… Жалко мужа, он у меня хороший, детей у меня не может быть, и мы с ним эту беду переносили вместе, делили пополам. Но, к сожалению, он слишком любит свою мамочку. Правда, меня он тоже любит… любил. Наверно, я поступила с ним слишком сурово.
Мы углубились в какие-то животноводческие ограды, запахло навозом. Не волнуйся, дорогая, подумал я, закопали тебя, с облегчением вздохнули – и завели себе кошку Муську.
Видимо, моей спутнице как-то передалась эта мысль, потому что она вдруг с тревогой взглянула на меня и сбилась с шага.
– Не знаю, зачем я вам все это рассказываю, – проговорила она. – Так захотелось перед вами раскрыться. Скажите, а вы случайно не сатана?
Это был вариант, но, поразмыслив, я его забраковал (мало ли чем это может для меня обернуться) и заверил простодушную спутницу, что для такого лестного предположения нет никаких оснований.
– Нет, я почему спросила? – залепетала, оправдываясь, Люся. – Вы такой античный, такой кряжистый… – Примирить эти два определения ей удалось не сразу, но она нашлась. – Вы похожи на фавна.
Это мы уже проходили. Здравствуй, Лиза, имя тебе легион.
– Скажите, а тело, одежда, – трепеща, продолжала Люся, – зачем они здесь? Мне как-то казалось…
– Видите ли, – с неохотой отозвался я, – душа – это форма энергии, а энергия – форма материи. Какая-то форма так или иначе необходима. Даже голограмма на чем-то должна быть записана. Отличие в том, что голограмма – это уже использованная, истраченная энергия, а душа активна, это запись, существующая лишь в действии…
– Душа обязана трудиться, – подсказала мне Люся. – Как это верно!
– Она существует в действии и сама подбирает себе наиболее подходящую форму.
– Все понимаю, – произнесла Люся, по-моему ничего не поняв. – И как вы мою форму находите? Когда-то я потрясала сердца.
– Я вижу то, что хочет видеть моя душа, – уклончиво, тоном молодого священника ответил я.
– О, вы опасная личность, – с неуклюжей, коровьей игривостью произнесла Люся, – я давно это знаю.
Я молчал, тоскуя по своему одиночеству. Несладко Люсе, должно быть, жилось при свекрови и муже, если от смерти она ошалела, как домохозяйка, вырвавшаяся на курорт.
– Извините за нескромный вопрос, – грудным голосом тучной голубки проворковала она, – нам не придется садиться на эту, как ее, на раскаленную сковородку? Я физической боли боюсь.
– Лично мне не приходилось, – сказал я, – но лизать ее я вынужден каждый день. Кстати, сейчас я как раз иду на процедуры, не составите ли мне компанию?
Люся несколько смутилась, и ее хватка ослабла.
– Это безумно интересно, – сказала она дрогнувшим голосом, – я всегда мечтала посмотреть, как это все происходит, но, может быть, не теперь? Я с дороги.
– Сожалею, – проговорил я, – но вынужден с вами расстаться. Мое время подходит.
– А пропустить нельзя?
– Невозможно. Здесь с этим строго.
– В таком случае, – решительно сказала Люся и остановилась, – я подожду вас здесь, на скамеечке. Это долго?
– Полчаса, максимум. Больше я не выдерживаю.
– Бедненький, – нежно и обещающе сказала Люся. – Ну, ступайте, – она сделала попытку меня перекрестить, но заколебалась. – Я найду после способ вас утешить. Это там, где труба?
– Совершенно верно.
– Смотрите-ка, прямо Бухенвальд. Как у них здесь все поставлено! Да, но позвольте, вы не назвали себя по отчеству, а зовут вас, кажется, Виталий. Виталий, а дальше?
Я сделал вид, что не слышу, и бодрым шагом устремился вперед, продираясь сквозь стриженые кусты. По мере того, как я удалялся от Люси, флюиды ее души ослабевали, и контуры санаторного сада с красными дорожками и гипсовыми копиями великих и ничтожных скульптур, с беседками, фонтанчиками и мусорными урнами в виде рогов изобилия все таяли и таяли, пока не растворились в моем солнечном, желтом и хрустком болоте.
Прорвавшись сквозь мелколесье, я вышел на ближайшую времянку. Она оказалась точно такая же, как моя, с той только разницей, что под окошком здесь росли две невысокие толстоствольные пальмы. На одной из них, прямо на жестком перистом листе, сидела серо-желтая цапля. Завидев меня, она щелкнула клювом, раскрыла огромные, как у птеродактиля, крылья и полетела прочь.
Судя по надписи на двери, нацарапанной простым карандашом, здесь обитал мой приятель Гарий Борисович. Никаких объявлений для фоновой группы вывешено не было. Я поднялся на крыльцо и, отворив шаткую дверь, вошел в полумрак, пахнущий восточными благовониями.
Куда девалась скромная обстановка присутственного места с фанерным столом и обоймой пластиковых стульев! Времянка Гарика была отделана с восточной роскошью в стиле графа Монте-Кристо: щелястые стены ее изнутри были обиты синтетическими коврами, с необструганных потолочных балок свисали плюшевые и газовые занавески, пол был застелен ворсистыми одеялами тигровой расцветки, по которым в беспорядке разбросаны были кожаные пуфики и ковровые подушки. Так мне все это, по крайней мере, представлялось. О том, какая картина рисовалась самому хозяину этого роскошного логова, я мог только догадываться. Гарик полулежал в расслабленной позе, облаченный в красный вельветовый халат и, посасывая костяной мундштук огромного, самоварной формы кальяна, время от времени отдавал отрывистые приказания каким-то невидимым мне фигурам, колыхавшимся в сумрачных уголках его выездного воображения. Ноги Гарика были обуты в серебристые дутые сапоги-луноходы с американскими флажками на голенищах. Я понимал, что это всего лишь причудливая рефракция, нет, рефлексия, отражение моего мирка в чужом (так два елочных шарика, висящие рядом, один в другом взаимно отражаются) и что сам Гарий Борисович, скорее всего, видит себя в золоте и шелках среди мрамора и фонтанов, а меня в сером рубище и чалме из заскорузлого полотенца.
Мы обменялись приветствиями, Гарий Борисович царственным жестом предложил мне садиться на пол.
– Ну, что, – спросил я, присаживаясь на корточки, – как идет формирование нравственного ядра?
– Все нормально, старичок, – с вальяжными бархатными модуляциями в голосе отозвался Гарий Борисович. – Эксперимент перешел в новое качество. Видишь ли, ОНИ, – Гарик показал мундштуком на потолок, задрапированный мешковиной, – ОНИ самоотверженности, оказывается, не понимают, а личной преданности У НИХ нет. Им интересны люди с жизненным багажом.