Джон Апдайк - Бразилия
– Сартр – одноглазый клоун и педофил, – вещал тем вечером Сильвио, один из университетских друзей Изабель. – Но Кон-Бендит скинет Де Голля, как Джерри Рубин скинул Джонсона, а Дубчек победит Брежнева.
За границами Бразилии земной шар кипел, казалось, что молодежь вот-вот возьмет власть в свои руки и кружок, куда входила Изабель, целиком состоящий из дочерей и сыновей элиты, был возбужден, подобно футбольным болельщикам на трибунах, когда одна из команд начинает брать верх. Сильвио, отец которого был крупным фазендейру в Баийи, демонстрируя свой радикализм, сменил дорогие сигареты «Министр» на «Мистура Фина», едкое курево рабочего класса.
– Брежнев не позволит социализму обрести человеческое лицо, – возражал с противоположного конца задымленной кабинки Нестор Виллар. Худой и аскетичный, он был сыном полковника и называл себя анархистом, давно преодолевшим глупые иллюзии левых. – Как только социализм приобретет человеческое лицо, он исчезнет – бах, и нет его! Диктатура пролетариата не может себе позволить человека в роли субъекта – ей нужны монстры в верхах и роботы внизу. – Когда он говорил, в уголках его рта появлялись отвратительные белые пузырьки слюны. Очень давно Изабель несколько раз спала с Нестором, но его член с траурно-синими прожилками и пугающе розовой мошонкой был слишком тонок, и каждый раз ей приходилось попотеть, чтобы он наконец встал. Она порвала с ним якобы из-за различий в политических взглядах. Он впитал гораздо больше фашистских убеждений своего отца, чем сам осознавал, а его так называемая анархия недалеко ушла от милитаристского гнета. Анархия, заявила ему Изабель, только разрушает слабые ограничения эксплуатации и грабежа, которые существуют в обществе: если на земле и есть хоть одна страна, которая не нуждается в анархии, так это анархичная Бразилия, чей национальный флаг с такой неподражаемой тоской пытается изобразить порядок и прогресс на фоне южного неба.
– В Соединенных Штатах, – продолжал Сильвио, изучая лицо Изабель сквозь густой дым и пары кофе, витавшие в воздухе наряду с кисловатым запахом мороженого, тающего в тяжелых стеклянных каравеллах, – черные разнесли Вашингтон по камешку после убийства Мартина Лютера Кинга. В Чикаго и Балтиморе было то же самое. Лилейно-белым империалистам с севера скоро придет конец.
Он знал, что ей нравится слышать хорошее о неграх. Она еще не спала с ним, но переговоры об этом уже начались. Во время ночной антиимпериалистической демонстрации при свете факелов он оказывался рядом с ней, и его рука искала ее свободную ладонь, пока другая ее рука несла гневный плакат или свечу протеста. В теплой толчее, когда косяк ходил по кругу и в расслабленном мозгу Изабель звучали боса-нова Элис Режина или тропические ритмы Жилберто Жиля, а откуда-то издалека доносились импровизации Колтрейна, когда журчало протяжное испанское пенье Джоан Баэз, губы Сильвио прижимались к устам Изабель, а его рука шарила в складках ее одежды. У него были сальные кудрявые волосы до плеч, и ростом он был ниже ее, но это не помешало бы Изабель переспать с ним: просто для этого еще не наступило время, да ей и не хотелось, чтобы это время наступило. Пока она не спала с Сильвио, у нее оставалось что-то в запасе, ей было что предвкушать. Недавно Изабель исполнился двадцать один год, а жизнь ее скорее пустела, чем наполнялась смыслом. Отец получил назначение в Афганистан, а дядя Донашиану все реже и реже приезжал в столицу. Теперь, когда по закону Изабель стала полноправной женщиной, он интересовал ее все меньше. Изабель, скорее всего, привлекала его невинностью и возможностью ее нарушить. Наступил май, здесь, на плоскогорье, начиналась зима, и ясные звездные ночи впервые заставили ее дополнить свой гардероб шерстяными свитерами. В этом семестре Изабель сменила специализацию с истории искусств на ботанику, но по-прежнему чувствовала, что плывет по течению, и образование ее не удовлетворяло. Само по себе учение не приносило ей радости – нудные серые ряды типографских знаков царапали глаза и требовали, чтобы она двигала зрачками туда и сюда, пока на свет Божий не выплеснется какой-то смысл, похожий на уродливого младенца; будущее не принадлежало письменной речи. Оно принадлежало музыке и струящемуся изображению, в котором одна картинка изящно перетекает в другую, будущее принадлежало мыльным операм, футбольным матчам и телевизионным повторам прошлогоднего фестиваля. Изабель поставила у себя в университетском общежитии телевизор, и ее соседи по комнате стали беспокоиться за нее. Она живет в мечтах, она провалится на экзаменах, твердили они.
Она закурила еще одну сигарету «Голливуд» и резко ответила Сильвио:
– Черные никогда не восстанут – ни у нас, ни за границей. Они слишком счастливы и слишком хороши собой. Они слишком красивы. Так было всегда. Индейцы умерли от рабства, черные поднялись над ним благодаря величию своей природы. Они выше нас, поэтому позволяют обращаться с собой как с низшими. Как и евреи, они могут жить в ужасном двадцатом веке – именно жить, а не просто поддерживать в себе теплящуюся жизнь.
О евреях Изабель вспомнила, чтобы подыграть Сильвио, словно приближая на какое-то мгновение то время, когда они лягут в постель. Он происходил из так называемых «новых христиан» – крещеные евреи приехали в Новый Свет с первыми португальскими колонистами и процветали в экономике, основанной на производстве сахара; казалось, будто они влились в бразильское общество без каких-либо предрассудков. Однако их еврейские корни не были забыты начисто, и, несмотря на то, что разница между новыми и старыми христианами уменьшалась одновременно с ослаблением католицизма, продолжавшимся от поколения к поколению, она так и не исчезла полностью, как пятно на скатерти, которое остается после множества стирок, хотя и становится все бледнее и бледнее.
Кларисса, соседка Изабель по комнате, с Сильвио уже спала и хотела теперь переспать с Нестором, хотя Изабель и рассказала ей, заходясь от неприличного смеха, на что это похоже. Поэтому она лениво затянулась сигаретой «Континенталь» и враждебно заметила:
– По-моему, ты их идеализируешь, дорогая. Впрочем, как и все мы, чтобы избавиться от чувства вины за те отвратительные условия, в которых они живут. И что самое отвратительное, они сами, своей живописной внешностью, потакают нам в этом.
В разговор вмешалась еще одна студентка в круглых маленьких очках на кончике крошечного носика – педантичная Ана Витория с поразительной прической: ее крашеные ярко-рыжие волосы торчали грубыми клочьями.
– Точно так же их романтизирует и современная социология, вслед за Жилберто Фрейром, этим маэстро самовосхваления. Если бы бразильцы не пускались в романтику, они бы осознали реалии своей жизни и реализм взглядов Карла Маркса.
– Карл Маркс – сам романтичный дурак, – презрительно отозвался Нестор. – Он считает пролетариат одним огромным сверхчеловеком, а на самом деле это просто сборище жуликоватых, мелочных чернорабочих и грузчиков. Как и капиталисты, коммунисты пытаются залакировать жестокий гнет своего общества славными мифами. Чем Кастро, Мао и Хо Ши Мин не кинозвезды, чем не Микки-Маусы и Гэри Куперы с ярких плакатов? Все правительства стараются скрыть правду о самих себе. Только анархия рождает правду о людях. Мы звери, убийцы, дикари, шлюхи.
– Зачем ставить слово «шлюха» в один ряд с такими оскорбительными понятиями? – возразила Ана Витория. – Шлюха – это женщина, торгующая определенным товаром в определенной рыночной ситуации. Царицы нашего общества, все эти принцессы Грейс из Монако, торгуют тем же, но в другой ситуации. Сексуальной морали не существует. Это выражение – оксюморон. Женщинам нужно как-то выжить.
– Верно! – вскричал Нестор торжествующим тоном главарей военного переворота, которые захватывают власть, воспользовавшись всеобщим хаосом.
– Верно, верно, – эхом отозвалась Кларисса с другой стороны столешницы, сделанной из цельной доски красного дерева, которая успела пропитаться пролитым мороженым и покрыться полосками обуглившихся следов пепла. Она заговорила хриплым горловым голосом, обращаясь к Нестору:
– Анархия единственное честное состояние для человеческой расы, состояние без романтизма и без капитализма, без марксистского дерьма.
От такого комплимента лицо Нестора вдруг поглупело, а прыщавая челюсть отвисла, будто он вот-вот кончит. Изабель закрыла глаза, представила себе его червеобразный орган, и ее передернуло.
– А ты, Изабель, согласна с нами? – спросил Сильвио, решив, скорее всего, что такая переоценка всех ценностей приближает его победу над ней.
– Ана говорит только о выживании, а я – о жизни, – ответила Изабель и немного покраснела, ощутив, как наивно прозвучали ее слова. В ее жилах тек лихорадочный огонь, неведомый остальным.
Лицо Сильвио стало вдруг напряженным и осторожным, как у Эвклида, брата Тристана, в тот день на пляже – он хотел сделать важное объявление и заговорил таким страстным шепотом, что, казалось, даже сигаретный дым замер, прислушиваясь к его словам.
