Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане
Она назвала ему ресторан на 54-ой улице и сказала, что от его имени закажет там столик.
— Ты меня, наверно, не узнаешь, — закончила она счастливым голосом, — я стала совсем-совсем другой.
— Ну, меня ты узнаешь, — сказал он сухо. — Я — высокий мужчина в синем костюме.
Когда Ник вышел на улицу измученного зноем города, ему показалось, что он, задыхаясь, плывет под водой. Жгучий, пронизанный солнечным блеском город был неподвижным, жарким, влажным морем, покоящимся над каменным дном мостовой, усеянным островами высоких зданий из стекла и гранита; а он, существо, попавшее в чужие воды, двигался с косяками местных обитателей в залитой ярким светом, давящей глубине. Вздохнуть полной грудью удавалось только в искусственно охлажденных сотах учреждений, где в воздухе была разлита весенняя горная прохлада. На двадцать пятом этаже в безличном, казенно удобном кабинете он встретился с ожидавшим его работником службы безопасности. Уоррен Хьятт оказался худощавым, седым, неприметным человеком в облегающем сером костюме, который делал его почти невидимым. Но вопреки всем штатским атрибутам это, несомненно, был полицейский в кабинете полицейского управления. Как он ни старался любезным тоном замаскировать этот факт — лицо, глаза, движения выдавали его. Подобно энсонам из государственного департамента всего мира, хьятты всего мира являли собой еще один послевоенный тип людей, которые занимаются физикой, ничего в ней не понимая и совсем ею не интересуясь: это были дальние родственники, которые после насильственного брака вторгаются в прежде дружную семью и без лишнего шума дают почувствовать свои права.
Он пододвинул зеленый с золотом паспорт к Нику и жестом пригласил его сесть.
— Уже все чемоданы уложили, доктор? — спросил он шутливо.
— Почти, — ответил Ник.
Хьятт откинулся на спинку стула и улыбнулся.
— Я и сам был бы не прочь когда-нибудь получить туда приглашение, сказал он. — Ну, как и врачи приглашают наших врачей, а их писатели наших писателей. Мы обмениваемся делегациями фермеров, артистов, спортсменов, и, может быть, в один прекрасный день наши тамошние коллеги тоже пригласят нас, чтобы и мы могли посидеть за одним столом, поговорить о нашей специальности и обменяться опытом. — Он негромко засмеялся. Только когда, этот день настанет, мы все уже будем не у дел — и мы, и они. Нам придется организовать свой международный союз безработных сотрудников службы безопасности! Нет, вы подумайте — дожить до такого дня.
— Я был бы очень рад, — сказал Ник.
Хьятт пожал плечами.
— Мечтать мы все умеем. Однако я обязан только предостеречь вас: будьте осторожны, общайтесь с русскими исключительно в присутствии других американцев и, разумеется, представьте отчет, когда вернетесь. На обратном пути опять загляните ко мне.
— И это все?
— Это все.
— Хорошо, — сказал Ник, вставая. — Но только это ко мне не относится. Все, что я когда-то знал, теперь не только известно всему миру, но уже успело устареть на десять с лишним лет. Ну, а что касается того, чтобы не оставаться наедине с русскими, то я собираюсь оставаться с ними наедине ровно столько, сколько мне заблагорассудится. Меня никто не будет похищать.
— К чему столько слов, — сказал Хьятт, — это же просто обычная мера предосторожности. Ведь вы не зубной врач, не балерина, не футболист, не бизнесмен, даже не обыкновенный преподаватель физики. Такие люди могут поступать как им угодно, когда и где угодно, и нас это совершенно не интересует. Но вы были засекречены и обязаны с этим считаться.
Ник покачал головой.
— Я же вам сказал: работа, которой я теперь занимаюсь, не составляет никакой тайны и никогда не составляла. Я занимаюсь только космическими лучами. Они еще никому вреда не причиняли.
— Может быть, и так, но поручитесь ли вы, что не наступит день, когда кто-нибудь научится использовать их во вред другим?
— Вы легко узнаете, когда наступит такой день, — ответил Ник, направляясь к двери, — потому что в этот день я начну заниматься чем-нибудь другим. Нет, Хьятт, извините меня, но я свой срок отслужил. Я вернулся к тому, ради чего в свое время занялся физикой. И больше мне ничего не надо, хотя, если уж на то пошло, может быть, мне надо очень много.
— Как угодно, — сказал Хьятт. — Моей обязанностью было предупредить вас, что я и исполнил. Остальное — ваше дело.
— Разумеется, мое, — так же любезно согласился Ник. — Беда только в том, что я понял это слишком поздно, и теперь нужно как-то приспосабливаться.
Он снова погрузился в жаркое море города. Ручка дверцы такси буквально обожгла его руку, а кожаные сиденья были теплыми, как живая плоть. Такси унесло его в район дорогих магазинов и пестро одетых людей, чьи лица упитанны, жесты изящны, а неутомленные ноги элегантно обуты, их разговоры проносились мимо него кусочками, обрывками, хлопьями и не имели никакого отношения к подлинной жизни планеты с огненно-жидким сердцем, ощетиненной горами, прорезанной реками, обожженной пустынями, которая безостановочно кружится во мраке пространства, увлекая за собой атмосферу все более ядовитых газов, голода, подозрительности, ненависти и страха. И там, в тихой, синей с золотом круглой комнате — баре ресторана, который ему назвала Руфь, — он почувствовал себя еще на одном острове в море города, где все, что давит и коверкает человеческую жизнь, было смягчено и сглажено и где оставалось только думать о тончайших оттенках чувства, об игрушечных страданиях, составляющих привилегию тех, кто считает себя надежно огражденным от смерчей физического насилия.
— Ник, — раздался позади него знакомый женский голос, — я вижу в зеркале, что ты, как всегда, мыслишь. — Он обернулся и увидел смеющееся лицо Руфи. — Ты совсем не изменился. Ты все еще присутствуешь при конце света.
Прежде чем встать, он секунду помедлил — ему хотелось посмотреть на нее. Он был настолько выше ее, что, когда она не глядела ему прямо в лицо, он не видел ее глаз, а только кончики длинных ресниц, торчащие из-под бровей, не видел линий ее точеного носика, изгиба ее красивой шеи, очертаний ее высокого лба — все это искажалось и укорачивалось. А пока он сидел, его голова была как раз на уровне ее лица.
— Я так рад снова увидеть тебя, — сказал он. Он заметил по ее глазам, что радость, написанная на его лице, ей приятна. Если страсть в них и умерла, они по-прежнему любили друг друга какой-то особой любовью.
Тут он заметил, что она беременна, и кровь медленно отлила от его лица. Он почувствовал, что задыхается, и густой комок слез стал у него в горле, обжег глаза: он вдруг ощутил себя уничтоженным, не способным сказать миру, кто он такой, больше того — что он вообще существует. Это вовсе не было ревностью, потому что лишь на краткое мгновение он увидел ее в объятиях какого-то неизвестного, безликого обнаженного мужчины.
Но она обрела то, в чем он отказывал ей по причинам настолько сложным, что ему самому они были непонятны. Она прошла мимо него, гонимая неутолимой жаждой жизни. Там, где он видел лишь черный хаос, она обнаружила простой и ясный смысл. Она верила в прочное будущее и видела его, а он остался человеком с неподвижными, полными муки глазами и отвисшей челюстью, его ослепила вздымающиеся волны добела раскаленной гибели. Руфь нашла себя, а он стал невидимым и несуществующим.
Но она заметила только его пристальный взгляд и не поняла, что за ним кроется. Она чуть-чуть улыбнулась счастливой и гордой улыбкой.
— Как видишь, — сказала она с шутливой небрежностью, скрывающей безграничную радость. — Скоро я уже, наверно, и в дверь не пролезу. — Тут она наконец обратила внимание на его напряженное лицо, и в ее глазах мелькнула тень прежней нежности. — Неужели это так на тебя подействовало, Ник? Может быть, мне следовало предупредить тебя, когда мы говорили по телефону. Но я хотела тебя увидеть.
Он медленно и все еще ошеломленно покачал головой.
— Ты выглядишь чудесно, — сказал он, и вымученные слова прозвучали ласково. — У тебя такой счастливый вид!
— А я счастлива, — сказала она, — по-настоящему!
— Кажется, я впервые понял, что тебе было нужно и как сильно это было тебе нужно.
— Не надо, Ник, — сказала она умоляюще.
— Нет, — ответил он, — я не хочу сказать ничего плохого. Ты поступила правильно. Теперь я могу это признать.
Ее глаза были полны сострадания.
— Ну, что я могу на это сказать?
— Ничего не надо говорить, — ответил он тихо.
— Может быть, тебе расхотелось завтракать со мной? — спросила она. Может, мне просто уйти?
Он хотел именно этого, но отрицательно покачал головой.
— Это было бы слишком глупо. Мне же хочется с тобой поговорить. И я рад, что твое желание сбылось. Я всегда хотел, чтобы ты была счастлива. Я ведь просто не знал, что для этого надо сделать, а если и знал, то не мог, потому что я — это я. Ради бога, Руфи, не уходи.
