Жиль Леруа - Alabama Song
1940
Я на коленях.
Отныне я на коленях.
Я жду, что за мной придут: я не могу оставаться в одиночестве.
Они приходят. У них белые мягкие доспехи, халаты из простой ткани, они кажутся невинными, невинными, как те, кого не существует.
Перед моими глазами маячит черное пятно, качается, разрывает мое зрение. Почему мои волосы вдруг потемнели? С возрастом они должны светлеть, а не чернеть. Уберите это черное пятно. Побрейте мне голову. Чтобы об этом больше не пришлось говорить. Напишите так: «Большое черное пятно накрыло мир в тот день, когда она, оставшись в одиночестве, созерцала морскую гладь, мужчин, курящих на прогулке, сидящих в шезлонгах женщин и бегающих по пляжу детей».
Я умею строить фразы. Мой муж был писателем, не забывайте об этом. Но я научилась этому сама, без его помощи — о, он совершенно ни при чем.
Я умела это до него. Умела до того, как Скотт впервые прикоснулся своей первой ручкой к первому листку первой записной книжки.
Я умела писать и обогатила все его шедевры, однако не как муза, но как безвольный «литературный негр» уважаемого писателя, которому брачный контракт предписывает обворовывать свою супругу. Но у «белых халатов» своя теория: я приписываю это Скотту потому что он использовал меня, когда создавал всех своих героинь, писал их с меня, он использовал меня как материал и таким образом украл мою жизнь. Но это неправда, мы делили эту жизнь пополам, как и материал. Правда состоит в том, что Скотт воспользовался моими выражениями, обчистил мои дневники и письма, подписывал своим именем статьи и рассказы, сочиненные мной. Правда состоит в том, что он украл плоды моего творчества и настаивал, что у меня их никогда и не было. И что вы хотите от меня после этого? Запертая, обманутая, потерявшая тело и душу, — именно такой я вижу себя. Это нельзя назвать существованием.
Доктора обожают Скотта. Они приходят ему на помощь, вытаскивают у него из ноги осколок — о, что я говорю! И заодно гвоздь, засевший в его душе: будто его любимая женщина сошла с ума. Скотт и его придворные лекари говорят, что писательский труд убивает меня. Танец вреден моему телу, писанина опасна для умственного здоровья. Постойте. Нарисовать, правильно; нарисовать — на это у меня есть право. Эгоизм и превосходство моего супруга абсолютны. Как и его добрые намерения. Но кто сказал им, что я не захочу попробовать себя в порнографии и не изображу яростные сцены с сексом и кровью? Они этого достойны.
Нет, я рисую Нью-Йорк, Париж — самые оживленные города из тех, где я бывала. Я рисую библейские сцены, кривые линии, которые продаются у нас в Алабаме намного лучше, чем урбанистические пейзажи. Отныне я вынуждена зарабатывать деньги для Патти и для себя. Книги Фица продаются только во Франции, где его все еще любят. Но на его гонорары можно купить лишь зерна для птиц. Теперь я глава семейства. И справляюсь с этим. Несколько часов в день я хожу: когда я хожу мой мозг наполняется бредом, мысли улетучиваются. Но силы возвращаются ко мне.
Две клиники и одна больница
1934
Фото в «Балтимор сан» причиняет мне столько боли: меня попросили попозировать перед мольбертом, но одновременно требовалось смотреть и в объектив, поэтому портрет получился глупейшим — профиль повернут на три четверти, я гляжу в пустоту, я на редкость банальна. Неузнаваема из-за худобы. Даже коротко стриженные волосы ничего не меняют. У меня как будто появилась новая нижняя челюсть — лошадиных размеров. Единственное, что осталось не совсем худым, — мои ноги, толщиной сравнимые с руками. И в довершение всего, на шлюхе с этого проклятого фото — передник, который меня попросили надеть, чтобы спрятать под ним юбку и корсаж. О, мне не предложили ни куртку художника, ни фартук скульптора. Просто всучили цветастый передник — передник примерной домохозяйки.
Мне нравится быть исхудавшей женщиной, плохой супругой и матерью, которая ничего не ест и потому умирает. Скотт дал мне пятьдесят долларов на покупку красок: его последний привет, последний подарок. Мы так
любили
и столько
причинили друг другу зла,
что я едва могу дышать…
Кто упрекнет нас в этом? Амбиции, танцы, алкоголь — да, конечно. Упорное желание блистать. Никакой эфир не помог бы почувствовать себя так высоко и так мощно.
Скотт и я, мы оба — дети стариков. Дети стариков всегда проигрывают, это известно и доказано. Я предупредила вас: я не хотела думать, что могу превратиться в телку с отвисшими сосками. У меня был ребенок — может быть, двое. Или вообще не было.
Сочинитель во всем, Скотт произносил каждый вечер, когда мы встречались: «Единственная гигиена жизни, которая чего-то стоит, это излишества, предел. Разрушить себя, размахивая плюмажем, попробовав все, раз уж Великая война, эта мясорубка Старого Света, все равно убьет нас всех».
Я была всего лишь деревенщиной — шикарной, но абсолютно неотесанной. Он — деклассированным элементом, пришедшим с севера, из края цивилизованных людей, таинственным образом холодных и элегантных — но среди нас они казались еще проще.
Доктор Марта Киффер объявила Скотту ультиматум, состоящий из двух пунктов: 1) перестать пить; 2) пройти у нее курс терапии. Только после выполнения этих условий она продолжит заниматься моим лечением. Иначе говоря, она бросила меня.
Тем же вечером я узнала, что завтра меня переводят в клинику Бикона, в Нью-Йорк.
Врачи раскатали красный ковер, моя комната утопает в цветах. Всему персоналу предписано под угрозой немедленного увольнения не оставлять эту пациентку одну, не фотографировать. Столько звезд приезжает сюда, дети миллионеров. Персонал разбирается в музыке. Бассейны, теннисные корты, частные квартиры с личными гувернантками… этот приют стоит всех дворцов, которые я только знала, и я говорю себе: «Что за абсурд? Зачем Скотт буквально разрывается на части, желая, чтобы я замолчала, тогда как меня всего лишь нужно было оставить наедине с летчиком».
…Вижу, что проигрываю битву за битвой. Зельда, твоя рифма бедна, и это — твоя Березина.
* * *Вчера в зале для посещений больницы Шеппарда-Пратта мне пришлось пережить яркое представление: на сцене — психиатр, трижды менявший амплуа, поверенный по делам брака, которого прислал адвокат Скотта, и, конечно, я — или то, что от меня осталось. Мне объявили, что мои картины будут выставлены в манхэттенской галерее в течение месяца, но я не смогу присутствовать на вернисаже.
Я пытаюсь воспроизвести в памяти, как все было, беззлобно и без гнева.
Психиатр. Мадам, ваш муж так заботится о вас. Он не жалеет денег. Не говоря уже о том, что хочет, чтобы вы реализовали себя как художник, разумеется.
Поверенный по делам брака. Ваше пребывание здесь стоит дорого, но он оплачивает все издержки, знайте это.
Психиатр. Господин Фицджеральд жалуется, и мне очень грустно это слышать, что он больше не может сочинять свой великий роман.
Я. Хотите сказать, в этом виновата я?
Поверенный. Нет, конечно. Просто ему нужно чувствовать себя яркой личностью. Не писать столько ради заработка — чтобы обеспечить вас, вашу дочь и себя самого. Он ведь глава семьи, помимо прочего.
Я. Скотт ждет, когда созреет его великий роман, уже десять лет. Я не виновата в этой задержке. Я здорова вот уже четыре года. Ему препятствует отнюдь не моя болезнь.
Психиатр. Нет, конечно, он уверен в этом.
Поверенный. Только бы ему вновь почувствовать себя незаурядным творцом, полным сил! И, как любой мужчина, он ждет помощи от своей супруги. Поскольку муж и жена оба в центре внимания. Он любит вас. И убеждает продолжать рисовать. Не правда ли, именно благодаря супругу вы наконец-то можете экспонироваться в галерее одного из его друзей?
Я. А он не убеждал вас, что, может быть, мой талант хоть немного сам по себе заслуживает этого? Вы исключаете такую возможность?
Психиатр. Живопись — отличная терапия. Если же вы снова начнете писать книги, то опять ощутите волнение, беспокойство, которое постепенно будет разрушать вас.
Я. Я знаю, что мой роман не продается. Что он никому не понравился — ни критике, ни публике. Но мне не стыдно. Я напишу другой.
Поверенный. У меня здесь чек — для вас. На пятьдесят долларов, чтобы вы могли купить себе тюбики с красками. Этого должно хватить, не так ли?
Я. Скотт любит меня, обманывает меня для моей же пользы, он платит. А как насчет бесчисленных содержанок, которых он заводит, меняет, прогоняет — как ему вздумается.
Психиатр. Ваш супруг не отрицает свои ошибки.
Я. Слушая вас, можно подумать, что единственная шлюха в его жизни — я?
Поверенный. Вы сами начали. Вы первая изменили ему.
