Николай Климонович - Цветы дальних мест
Вот вам этот непритязательный натюрморт.
По знакомой вам клеенке двумя кучками были расположены деревянного вида, в кристаллической крупной сыпи, черные сухари. В широкой миске в центре громоздился штабель с похвальной прямотой нарубленного серого недельного хлеба. Средь этих возвышенностей над матовой пустыней порхала чесночная шелуха, кое-где косо произрастали не вконец обездоленные серые стерженьки с мохнатыми пятками. Солонку заменяло простое блюдце, салфеток не подавали. Заместо холодного были какие-то томатные сегменты; коли судить по бумажным извещениям на банках, из породы рыб. Непритязательностью отличался и разговор, в той или иной степени тронувший всех.
— Не-ет, что вы ни говорите, — утверждал шофер, доскребая повторную порцию со дна миски, — а за границей не так, как мы, пьют. Больше.
Володя кивал, будто соглашался, и зажимал в крупных ногтях пойманный им только что чесночный коготок.
— Вы, Николай Сергеевич, абсолютное употребление на душу населения имеете в виду или относительное?
— Я такое потребление имею, — облизнув ложку, не спеша пояснил шофер, — что они как пойдут с утра пить, так и не останавливаются до вечера. И виски всякие, и джин, и не знаю чего. Положим, он утром проснется, стопарик налил себе с этой своей кока-колой, шарахнул и на работу. Туда пришел, в шкафчик полез, снова. Так и шлепает до самого вечера, пока спать не ляжет. А как проснется, примет на опохмелку и на работу идет. Вот, считай, и набирается за весь день.
— Ты, Коля-Сережа, так говоришь, словно сам был, — подзадорил его Миша. — А я чего-то не верю: что ж они, всю жизнь так пьяные и ходят?
— А что? Это мы сели культурненько, борщок, супчик, закусочка, все честь по чести. Так хоть одну бутылку выпей, хоть две…
— Положим, на Западе тоже закусывают, — вставил Володя. — Однако я не понимаю, откуда у вас такая информация?
— Информация-то? — выговорил шофер не сразу — дикция его, и так не бог весть какая, теперь и вовсе оставляла желать лучшего. Впрочем, хоть и быстро разбирал его алкоголь, но в какой-то момент происходило в его организме нечто вроде насыщения. После этого пить он мог долго и без потерь, в стельку не напивался никогда, вот дикция только… — Информация? — повторил он. — А я скажу. Газеты — раз! Телевизор — два! Книжки! У них количество алкоголиков с каждым годом растет, знаете вы это?
— Ой, а у нас тоже пьют — смерть как! — Тетя Маша из кухни внесла свою лепту в разговор, настаивая на объективности. — Вот хоть соседка моя. Молодая совсем, а уже четыре раза леченная!
— И я скажу — почему, — продолжал шофер. — Хочешь, скажу — почему? — Он прищурился, прямо посмотрел на Володю и торжественно произнес: — Да потому, что у них там пить причины есть, а у нас — у нас только поводы. Ясно?
Володя впервые поднял на него глаза и взглянул с недоверием. Но шофер был серьезен.
— У меня один пожарник есть, — продолжал он, — кореш по седьмой автобазе. Так он рассказывает. Раньше, говорит, что? Раньше приедешь на пожар, входишь в квартиру, а там уж пусто, все успели вынести, немного было имущества. А теперь? Теперь, говорит, приходишь, так полный дом, говорит, барахла у каждого. А почему? Да потому, что пьют меньше, денег больше, так-то вот. Им, пожарникам-то, вещи брать строго запрещают. У одного на построении после пожара в кармане штанов будильник зазвенел, так и то строгий выговор и тринадцатой зарплаты лишили, — так они сразу к холодильнику. И что думаешь: нет, говорит, такого пожара, чтоб в холодильнике початой ли, полной ли бутылки не стояло. А ты говоришь. У нас теперь не допивают даже: рюмочку выпил и обратно поставил, до вечера.
— Пьют теперь и вправду меньше, — подтвердила Воскресенская. — Я вот в новогоднюю ночь возвращалась в метро из гостей. Часа четыре только было, не больше. Так все трезвые сидели, честное слово…
— Ну, это, конечно, не оттого, — прищурился на нее шофер. — Это потому, что которые трезвые, те только и ехали. А кто пьяный, так он там же, в гостях, и лег… Что, Федоровна, — обернулся он тут к поварихе и обнажил сталь во рту, — теперича по мясцу вдарить не грех?
— Нет-нет, мясо рано подавать! — запротестовала Воскресенская. — Как, мальчики?
Она поскребла пальчиком в уголке губ, сложенных скошенным овалом.
— Вы, Марья Федоровна, первую сковороду крышкой прикройте, а вторую не надо, не дошло еще, наверное…
— Так ты понял? — вразумлял шофер Володю. — У них жизнь там такая, что за горло берет. Как не запить! А у нас: гарнитур тебе — пожалуйста. Холодильник у каждого. Цветной телевизор тоже купить — что два пальца помыть. Ведь в рассрочку…
— Это вы правы, конечно, — качал крупной головой Володя, закуривая.
— Поэтому как мы пьем? Положим — Седьмое ноября, грех не выпить. Или там день рождения.
Закурили и остальные. В предвкушении настоящего ужина, ибо суп относился, бессомненно, к пропущенному обеду и занимал в праздничном меню место увертюры, настроены были благодушно. Табачный дым мирно заворачивался голубоватыми шлейфами возле бойко коптящих ламп.
— Да и на улицах пьяного теперь реже увидишь. То ли подбирают вовремя, то ли еще что, — сказала Воскресенская, — да только редко когда лежит.
И она благодушествовала. Самый деликатный момент — момент одаривания и поздравлений — счастливо миновал, подарки оказались скромны до наивности, взяткой не пахли, и даже Володя вместе со всеми тянул полную руку. А выпив, заговорили тоже хорошо: не о том вовсе, что где-то якобы что-то не так и плохо, а наоборот, что все к лучшему. И вообще: что может быть славнее этой русской манеры, выпив водки, закусив борщом, говорить не о политике или службе, а о борще же и водке.
— Ты, может, и прав, Коля-Сережа, — говорил меж тем Миша с этой своей ироничной интонацией и снова как бы подстрекательски, — да только вокруг погляди: вся пустыня посудой завалена.
Володя поднял голову.
— Да-да! Помнишь, Коля-Сережа, мы с тобой в прошлом году считали, когда по шоссе ехали: ты слева, я справа? Так за один километр на обочине я двадцать четыре штуки насчитал, а ты и того больше.
— Так то у дороги, — возразил шофер.
— Да дорога ни при чем здесь. Мы и в маршрутах собирали. За неделю — помнишь, Люд? — за неделю сто с лишним штук набрали по бездорожью. Я в любом месте становлюсь и пять бутылок вижу.
— Это интересно, — заметил Володя. — Странно, что я н-не замечал.
— Еще как интересно! — Миша по привычке своей качнулся со стулом. — Только не поймешь: откуда они? Ведь вся пустыня завалена, ей-богу.
— Это за много лет накопилось, — откорректировала Мишу Воскресенская. — Бутылки принадлежат, как говорят археологи, разным культурным слоям.
— Да как же разным-то! Все одному слою принадлежат. Из-под «Экстры», из-под портвейна. И из-под пива, правда, редко когда.
— У нас с пивом перебои, — вставила тетя Маша. — Дефицит. Но скоро обещали…
— Я тоже сперва думал — давние будут попадаться. Из-под «Московской» там или из-под коньяка, когда он еще дешевый был. Так нет — все теперешние!
— И что, м-много с этого в-выручали? — спросил Володя с интересом.
— А ты посчитай, — перешел Миша на «ты» в азарте. — Неделю набрать сто штук в маршрутах, если всем отрядом собирать конечно, — нагибаться не надо: идешь и наступишь на них. В городе их по гривеннику принимают. Вот и считай. В кузов в тот раз, Коля-Сережа, штук триста вошло палом, так?
— Штук триста, — губами изобразил шофер.
— Ну вот — тридцать рубликов.
— И что, никто их н-не собирает больше?
— Так транспорт надо иметь, чтоб за двести километров в город из пустыни их везти. Но все равно сдают: только я думаю — свои же, из города. Из пустыни нет.
— Свои, свои, — подтвердила тетя Маша.
— Там какая система? Там приезжаешь часов в семь, а пункт приема в десять открывается. Очередь огромная: кто с детскими колясками, кто с чемоданами, кто с мешками. Сидят, курят, разговаривают. И вот в десять ровно ворота открываются и грузчики выбрасывают тару — ящиков сто, не больше. Галдеж поднимается, шум, гам. До драки дело доходит…
— До др-раки! — неожиданно взрычал Коля-Сережа, и Воскресенская озабоченно покосилась, хотела было отодвинуть бутылку от него, но удержалась.
— Кто захватил ящики, тот и сдает. Не успел ящик приобрести — пеняй на себя. Только ящиками принимают, на штуки счет не идет.
— Мне вот зять тару каждую неделю с работы приносит, — высунулась из кухни Марья Федоровна. — Я и хлопот не знаю. Спокойненько иду к одиннадцати часам, без очереди, без толкотни сдаю…
Но тут Воскресенская, с раздражением слушавшая разговор, взвилась:
— Марья Федоровна! Давайте же мясо! Чего мы ждем?
— Да вы ж сами сказа…
Раздался шум. С треском распахнулась фанерная дверь, послышалось топанье — шаги были не всклад, все обернулись в предвкушении плывущей из кухонных потемок, из сокровенных глубин трапезных кулис, громадной, шипящей, огненно пахнущей, плюющей соком и жиром от нетерпения вожделенной сковороды, но свет мигнул, запрыгали по освещенной сцене тени, и выступила навстречу взглядам долговязая всклокоченная фигура. Несколько секунд глубокой молчаливой задумчивости ушло на переваривание того факта, что парень явился откуда-то извне дома, из-за стен, со двора, а стало быть, в доме его не было. Но так как факт его отсутствия, сам по себе довольно занятный и требовавший каких-то объяснений, был не отмечен никем до сих пор, то и появление представлялось странным, почти парадоксальным.
