Сергей Солоух - Игра в ящик
Даже когда Боря возвращал Олечке должок, в первый и последний после катастрофы миг общения, контакта, она не спросила: «Ну как?» Вообще ничего. Выполнила миссию. Даже деньги, и те не пересчитала. Сунула в кармашек и дунула куда-то с Дорониным. Отделенческим королем козлиного стола. Гроссмейстером удара карболитом по текстолиту. Эх.
Но судьба сжалилась. Все едут, все до единого, сказал Л. Н. Вайс, и Боря Катц воспрял. Полновесный остаток недели он готовился к решающему свиданью на природе, к поздней совхозной битве за сердце профессорской дочери, чем нимало затруднял отправление естественных надобностей своему товарищу по комнате Роману Подцепе. Все вечера Боря стирал, занимая совмещенный санузел их общей с Подцепой комнаты своим бельем и телом, и только нетерпеливым стуком можно было выманить Катца из хлорно-содового рая. Исключением стало лишь воскресенье, последний день многотрудных сборов. Его Борек провел не в сладком заточении, среди канализационных труб, а на виду у Ромки. В комнате у гладильной доски. Боря готовился к картошке, как кремлевский курсант к своему первому выходу под козырек мавзолея. Очень тщательно. И все его мысли были о круглом и прекрасном, и лишь один только раз он подумал об остроносом, не об Олечке, а о зимних сапогах. О совмещении приятного с полезным. Две недели на совхозных харчах, на полном гособеспечении, обещали, помимо радости общения, еще и счастье накопления. Два внеплановых червонца, как минимум, могли быть вплетены в лавровый венок его победы над своевольной дочерью профессора. Все складывалось как нельзя лучше. И птицы пели за окном. Даже вороны.
В понедельник Боря явился самым первым к месту подачи институтского автобуса. Весь в струнку отутюженный. Он очень удачно занял место у самой передней двери, ловко прикрыв и занятым в общаге у соседей рюкзаком, и собственным крахмальным боком уютное гнездышко возле окна. Для Олечки. Только для нее.
Но дочь профессора по обыкновению опаздывала. За Бориной спиной уже расположились все. Доронин, Зверев, Росляков. В полном составе лаборатория перспективных источников энергии вперемежку с посланцами других отправленных на позднюю совхозную путину подразделений ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, полный ЛиАЗ, а Олечки все не было.
Боря вглядывался в заросли кленов, скрывавших асфальтовую дорожку, бежавшую вдоль бетонных плит забора от главного корпуса ИПУ к поселку ВИГА, но ничего стремительно летящее не оживляло увядание природы, лишь стайка вялых воробьев да флегматичная в утренний беззвездный час сторожевая псина.
«Неужели как-то отмазалась, в последнюю минуту увильнула?» – в полном отчаянии подумал Боря, когда двери перед его носом сдвинулись и автобус начал осторожно, задом выруливать со стоянки.
– Бежит, – кто-то весело воскликнул за Бориной спиной.
– Бежит, – радостно подтвердил другой нахальный голос. – Товарищ водитель, остановите, пожалуйста, клиента потеряли.
Большая машина на мгновение дернулась, узкая пасть задней двери разъехалась, и Олечка Прохорова, почему-то выпорхнувшая не из-под дальних разноцветных листьев, как того ожидал Катц, а прямо из парадной арки главного корпуса, быстро вскочила на подножку и шумно втянулась в уже вовсю разивший людскою бодрой массою салон.
Но тот маневр с освобождением заветного местечка у окна, который триста раз прорепетировал в уме Борек, выполнил вовсе не он, а ловкий пшют Сережа Зверев. Просто ближе оказался к задней двери. Напрасно Катц в отчаянии взмахнул ладошкой, даже привстал. Не глянув на него, Олечка юркнула в открывшуюся щелку, плюхнулась на кожзаменитель и рассмеялась. И Зверев рассмеялся, и повернувшийся к этим двоим Доронин. Двигатель зарычал, и Боря не услышал того, что следом, сверкая мелкими, блестящими зубами, сказала Олечка. Наверное, какую-нибудь чудовищную, нечеловеческую гадость.
И следом еще какую-нибудь. А потом еще.
Но он все видел, Боря Катц. Все. Широкое, лишь одним невезучим Борей занятое сиденье позволяло так развернуться, так вытянуться, спиной прижавшись к ледышке окна, что открывалась вся боковая полусфера. Весь ряд сидений на противоположной, водительской линии оказывался точно на ладони перед стрелком-радистом Борей, при том что со стороны могло казаться, будто сам он, счастливый обладатель целого топчана, в покойном рассеянии созерцает белый потолок ЛиАЗа. Но Боря не был спокоен и уж тем более рассеян. Он все видел. Все. И сердце его белкой носилось в тесном, несчастьем сплюснутом и сжатом колесе грудной клетки.
Вот Зверев, щелкая по козырьку Олечкиной бейсболки, раз за разом роняет шапчонку девушке на нос. Вот Олечка в отместку уже сама натягивает ему эту кастрюльку с козырьком по самые глаза. А вот Росляков суется сзади и что-то начинает шептать Олечке на ухо, положив челюсть с курляндской ямочкой внизу прямо на круглое плечико соседки. И она смеется и что-то говорит в ответ, слегка поворачиваясь и чуть ли не тыкаясь губами в крылышко росляковского шнобеля. И все едят, не останавливаясь жрут ранетки, которых у Рослякова оказался целый пакет. И ржут, и прикасаются друг к другу. И даже единственный женатый во всей этой компашке человек, Доронин, Евгений Петрович, и тот не обделил вниманием профессорскую дочь. Улучив момент, извлек из своего дорожного мешка книгу в серой газетной обложке и передал, обернувшись, в центр вселенной, Олечке Прохоровой.
От горя и обиды Боре захотелось выйти из автобуса немедленно. Но наблюдательный пункт с таким обзором дается человеку не каждый день, и Боря остался. Как выяснилось, лишь для того, чтобы море унижения слилось с океаном презрения. Да, наговорившись всласть, насмеявшись и сожрав все ранетки, лабораторная гопка в полном составе дружно завалилась спать. Оля – уткнувшись виском в стекло, Зверев – уронив свои кудри на скрещенные впереди на спинке доронинского кресла руки, а Росляков, наоборот, выпрямившись и одеревенев, как манекен в пальто. Смотреть стало не на что, а выходить уже поздно. Автобус, намотав почти полсотни километров, подъезжал к городу Бронницы. Форпосту оружейников и ювелиров.
Сам Катц стойко держался еще час, но виды выбеленных не по сезону берегов реки Оки вокруг и вдоль коломенского цементного завода и его урекали. Глаза Бори закрылись, а тело, дернувшись, расслабилось, но сон, явившийся под лыжный скрип автобусной подвески и гул сбивавшего молочный гоголь-моголь мотора транспортного средства был нервным, беспокойным и противным. Память проигрывала картины сегодняшнего утра, но теперь Борис не только видел Прохорову, Зверева и Рослякова, но и слышал. Слышал, и это была невыразимо, в три раза гаже виденного.
– Во бля! – смачно повторяла Олечка, глядя поверх голов и спин прямо на Катца. И клювик щелкал.
– Во бля! – вторили ей Зверев, Росляков и даже Доронин, Евгений Петрович. – Во бля! Во бля! Во бля!
И зоб ходил, словно на ниточке. Вверх-вниз. Вверх-вниз.
Катц с омерзением открыл глаза и впервые в жизни засвидетельствовал факт материализации духов. Синяя табличка с белыми буквами «р. Вобля» мелькнула перед его глазами и отпечаталась в памяти навеки.
Вокруг уже никто не спал. Все дружно и согласно шевелились, разговаривали, а незнакомый, лишь виденный разок-другой в главном корпусе паренек, сидевший сзади Катца, наткнувшись на его мутные от дурной, неправедной дремоты глаза, вполне по-свойски рекомендовал:
– Харе, братишка, харю мять. Воблю проехали, сейчас уже на месте будем. Семечек хочешь?
Боря замотал головой. Нет. И тут же заметил, что в дорожном диком сне вовсе не харю примял, а рукав с утра тщательно выглаженной курточки. Из-за расстегнувшейся манжетной пуговки ткань съехала к локтю и теперь в замысловатости ее изгибов отражались кривые формы покоившегося на руке уха. Дурные предчувствия вонючими чернилами что-то быстро и мелко начали строчить в сердце Бориса.
Между тем автобус свернул со столбового Рязанского шоссе и покатил по серой полоске асфальта местного значения. Придорожный березовый караул не последовал за ЛиАЗом, и взгляду открылись поля, немедленно набежавшие к обочине. С дальнего пригорка пыталось, безуспешно, сюда же, под колеса сползти вросшее в озимые стадо черных коровников, а слева, далеко впереди, наоборот неподвижно и высокомерно щурилась через многоугольные пенсне приземистая братия новеньких теплиц.
Неспешно, словно на каждой рельсе по зернышку склевывая, перевалили железнодорожный переезд и, миновав пропыленные вилы придорожного указателя «Озерицы – 4, Крутицкий Торжок – 1, Полянки – 2», въехали под деревенские липы. Асфальт сейчас же оборвался, и большой ЛиАЗ, похожий на лобастого и круглозадого жука с оторванными начисто лапками, заколыхался тушкой на рытвинах и ямах, своей аномальностью распугивая натуральных, как здешних, исконных, так и пришлых, колорадских, вредителей полей. Но баловался железный недолго.
