Сергей Солоух - Игра в ящик
И увидев этот фургон и красноармейцев рядом с ним, все очень и очень обрадовались. Щук и Хек от того, что они поедут сейчас в такой завидной компании, а мама от того, что такую особую машину за ними мог прислать, конечно, только и исключительно их папа, следователь Серегин.
РАМА
Заведующий лабораторией перспективных источников энергии ИПУ ББ Лев Нахамович Вайс откровенно недолюбливал своего аспиранта Бориса Аркадьевича Катца. Для начала Борек испортил Л. Н. Вайсу чистоту линии. С момента основания лаборатории, занимавшейся разнообразной ловко представленной ерундистикой вроде промышленных маховиков как привода шахтовых локомотивов будущего, ее сотрудниками состояли исключительно ученые с фамилиями на -ов. Ну или родственных им по московско-киевской прямой, например Зверев и Доронин, то есть на -ин и -ев. Что хорошо смотрелось, экстравагантно в ИПУ ББ, заведении, после сорок девятого года, еще во времена ВИГА, раз и навсегда ставшем, спасибо завидной регулярности быстроходного пригородного ж/д сообщения, привычным местом легкой добровольной ссылки столичных -шейнов, -штейнов и -вичей. Был в этом милый привкус газировки, так молодивший душу вызов, сочетавшийся и гармонировавший как нельзя лучше с жуликоватой, фартовой сферой научных интересов Льва Нахамовича Вайса.
И вдруг навялили. Пристегнули к Сергею Васильевичу, Евгению Петровичу, Ольге Михайловне, Олегу Анатольевичу негаданно-нежданно Катца Б. А. с особо циничной буквой «т» внутри. Можно подумать, двойная норма за прогул. Что, прочие высокие и низкие мотивы на время отметая, во всех случаях просто-напросто неспортивно. Никогда еще, за все время существования в составе отделения электромеханики ИПУ ББ, лаборатория Льва Нахамовича не проигрывала отделенческого доминошного турнира. В парном зачете сам Л. Н. Вайс с Е. П. Дорониным садился против В. К. Воропаева и А. Л. Фрипповского. А за второй доской не отставали С. В. Зверев и О. М. Прохорова. Так бы и продолжали держать шишку, если бы не олимпийский принцип, исповедовавшийся патроном всех спортивных начинаний отделения, лично заведующим, д. т. н., профессором Вениамином Константиновичем Воропаевым. В индивидуальном разряде должны были сражаться все до единого, и общим результатом каждого подразделения становилась сумма лучшего и худшего результатов. Худшего, но ведь не жуткого? Не абсурдного, как грыжа. Однако с таким немыслимым возом костей на руках обрубал Катца любой соперник в отделении, даже главный ротозей, старик, считавшийся доселе безнадежным старым пнем, Зиновий Соломонович Розенблат, что в весеннем сезоне восемьдесят второго всегда и неизменно блиставшие перспективники лишь чудом не откатились под тараканий плинтус общего третьего места. Вот вам и цена излишества. Непрошеного дополнения в виде бессмысленного усиления смычным «т» взрывного начала аффрикаты, Катц. Весь воздух вышел раньше времени в трубу. До родов.
Но что такое игра в козла, при всем нешуточном азарте и амбициях? В конечном счете не более чем повод для очередной шутки. Шпильки, свечки, консервной банки на хвосте соседского кота. Пустое. Но ведь и полное тоже не вдохновляло ни черта. Формально принятый в аспирантуру по полиглотской разнарядке, Боря действительно безропотно и честно переводил с двух европейских языков на русский и даже с одного азиатского. По требованию Вайса выучился японскому на полугодовых курсах ВЦП. Да. Разбирал и буквы, и иероглифы. Но как! Одна и та же гадкая мысль рождалась в голове Льва Нахамовича Вайса всякий раз, когда к нему на стол ложилась очередная порция листочков, старательно произведенная трудолюбивым Борей Катцем посредством лабораторной пишущей машинки. Грешный Лев Нахамович готов был вслух предположить, что к клавишам Борис не прикасался вовсе, только бумагу подавал. До такой степени любой сделанный вроде бы самим Б. А. Катцем перевод разил станко-инструментальной механикой железного нутра «Башкирии», казался ее собственным, от Бори не зависимым продуктом. Апофеозом.
«Каждый кожух недостижим маховиком», – читал Вайс.
– Не соприкасается, что ли? – спрашивал он, кривясь от отвращения.
– Each shroud is out of touch with a flywheel, – сверялся Боря с оригиналом. – А, ну, наверное, Лев Нахамович, вы правы, не соприкасается с маховиком. Так лучше.
– «Не требуется совмещать маховик с вакуумными контейнерами», – продолжал вникать в шестереночную логику арифмометра желчный и въедливый научный руководитель. – Не нужно использовать совместно – так, по-ви ди мому?
– No need to combine flywheel with vacuum containers... Да-да, Лев Нахамович, давайте я сейчас исправлю... – смущенно бормотал Борек и тыкал плебейской маркой шариковой ручкой прямо в аристократически безупречные, белые фаланги шефа.
Природа наградила Борю Катца фотографической памятью. Он запоминал словари – целыми страницами, всю катакану с хираганой за один день, но на этой китовой глотке восприятия пищеварительный тракт Бориного интеллекта и заканчивался. Перерабатывать, переплавлять знания он не умел. Только назад отдавать мелким налом. Не человек, а нефтебаза. Негатив самого Льва Нахамовича. Проворный и бойкий ум которого легко и просто в логическую конфетку превращал любой набор сомнительных идей, но совершенно не был способен удерживать в себе пять строчек неправильных английских глаголов с b по d. Помимо всего прочего, именно это обратное сближение, зеркальная сородственность идиоту, больше чего-либо другого раздражала, а в иные дни буквально выводила из равновесия завлаба к.-т.-на Л. Н. Вайса, и лишь его змеиный хитроумный нрав и расчетливые повадки пасюка спасали Борю от бытовых унижений самого низкого разбора. Зато с каким неизменным наслаждением Лев Нахамович портил Борису настроение, когда к тому имелись все законные и, главное, праведные основания!
– С понедельника на две недели едете в колхоз, – сообщил он Катцу очень ровным голосом, лишенным каких-либо кумачовых, юбилейных модуляций, едва лишь утречком в четверг Боря явился со свежей пачкой ксерокопированных патентов. – Весь штатный исследовательский состав лаборатории направляется, и вы в том числе.
Тихую радость простой ретрансляции общего решения профкома ниспослало завлабу Вайсу вчерашнее блиц-заседание в кабинете Воропаева. При попытке быстренько раскидать сверхплановые пятьдесят человекодней барщины, упавшие на отделение ввиду невиданной урожайности пасленовых и крестоцветных в этом году, внезапно выяснилось, к немалому всеобщему изумлению, что лаборатория перспективных источников энергии как-то умудрилась за всю уже, можно сказать, прошедшую шефскую компанию 1982-го, не выставить в поля ни одного штыка. Не послать в Вишневку за целое лето ни одного бойца, на первый-второй не рассчитаться.
– Однако, Лев Нахамович, – сказал Воропаев не без легкого восхищения. Завотделением искренне любил своего завлаба. Причем всего целиком. Как есть. Полный человеко-комплект – с невероятно быстрым, острым умом и просто дьявольской, немыслимой пронырливостью.
– А что бы было без резерва? – ответил Вайс, в очередной раз ошарашив коллег своей природной сметливостью. – Теперь и выступим. Отработаем. А как же. Не посрамим коллектива. Не зря силы копили. Для общего дела.
Пятьдесят поздних сентябрьских человекодней легко раскладывались на четверых научных сотрудников и одного аспиранта, но Лев Нахамович не был бы самим собой, если бы не попытался отправить лишь только три плюс один на две совхозные шестидневки. Деление, однако, как ни крути, получалось неровным, и после недолгих колебаний, отбросив очень соблазнительную идею навесить пару лишних дней на ненавистного дубину Катца, Вайс предпочел все сделать чисто. Командировать, действительно, всех, не исключая из рядов посланцев передовой науки милейшей и белорукой дочери профессора Прохорова Олечки. О чем и объявил. И в том числе Боре Катцу. Последнему с особым неизъяснимым, тайным удовольствием.
Но как он был бы поражен, все пулей прошивающий, все схватывающий на лету научный руководитель, если бы узнал, что его сообщение неповоротливой и темной приемной стороной было воспринято не с горькой укоризной, а с симметричным тайным чувством глубочайшего и полнейшего удовлетворения. Искренней радостью.
Все едут. Все. Весь штатный исследовательский состав. Так ведь сказал Л. Н. А это значит, это значит – и Оля. Оля Прохорова тоже. На две недели. Целых две. Как жаль, что не на месяц. Или два.
Это был шанс! Уже который день в голоде и холоде проводил Борис с той жуткой субботы, когда все его трудовые сбережения стали в один миг нетрудовыми доходами книжного спекулянта. Плешивой твари с портфельчиком из траченого кожзаменителя. Ушли фигурные червонцы и пятерки, уплыли разноцветные лебеди Гознака – художественное воплощение надежды, веры и мечты. Сгинули. Оставив на месте воздушных сладких грез тупое и материальное до слез, до крика полкило. Не обещавший ничего и не таивший свод неконвертируемой, серенькой бумаги без магических водяных знаков. Толкин-Вот-Вам-Тетя-В-Зад-Метелкин. Какая нечеловеческая жертва. А результат? И девушки лишился, и мечты. Не только в голоде и холоде, но в одиночестве и безнадежности влачились дни аспиранта Катца.
