Владимир Бартол - Против часовой стрелки
Когда снег растаял, мы отнесли неизвестный агрегат назад в сарай. Мама купила тяжелый замок и попросила меня повесить его на дверь. После того как я это сделал, она заперла дверь, а ключ бросила в колодец во дворе. «Вот так», — сказала она.
Мы с папой начали ходить на долгие прогулки по окрестным холмам. Просыпалась весна. Мы чувствовали, как мама пытается вернуть папу назад к природе, к дыханию живых и понятных вещей, к запаху земли, в котором он сам видел некогда единственное лекарство от меланхолии, проистекающей от слабости человеческого ума. Однако он все больше горбился. Его осанка выдавала всю тяжесть поражения, от которого невозможно избавиться за пару месяцев. Только в его глазах мы иногда замечали слабый проблеск надежды на то, что через год-два он все же сможет примириться с непознаваемостью нашего совершенного мира.
Перевод Н. СтариковойАндрей Хинг
Раздвоенный портрет
В ту ночь, накануне бабушкиных похорон, она то и дело просыпалась. В оконном проеме мерцали звезды, она вслушивалась в шум реки, не приносивший успокоения. В памяти всплывали картины скалистых ущелий, которые она однажды видела и с тех пор не могла забыть. Она ловила ящериц, ящерицы превращались в змей; высоко над обрывом на самом юру сидел сокол. «Неужели я от этого никогда не избавлюсь?» Звезды отдавали свой мягкий свет крышам, ее сердцу — ничего. В полночь ей живо представилась бабушка. Из-за двери слышалось ровное дыхание отца с матерью, и она поняла, что ни одно колесико в механизме их жизни не изменило своего ритма, хотя из кухни, где последнее время лежала бабушка, еще тянуло воском и аспидистрой. Этот запах сгустился над ее постелью, приняв почти человеческий облик не то лунатика, не то покойника, который никак не мог привыкнуть к потустороннему миру. Час спустя у нее застучало в висках: «Вот сейчас на бабушкин гроб выпадет роса. Она одна…»
Потом ее обступили сны:
«Я шагаю по дороге среди орешника, моросит, чуть слышен стук капель о листья. Что за небо! Несутся изорванные в клочья облака, хотя ветра не чувствуется. Дорога эта мне знакома. Может, в Храши? Точно не знаю, но голову себе ломать не собираюсь, смотрю на облака, любуюсь; одно похоже на белого слона с поднятым хоботом. Впереди, шагах в пятнадцати от меня, идут отец и мать. Я их ненавижу, они же, как нарочно, делают все, чтоб еще больше разжечь мою ненависть. Не понимаю, чего они так торопятся. Однако я не отстаю от них: я одна и беспомощна, у меня нет сил вырваться из их круга. К чему раздумывать, правильно ли мы идем, они бы и с завязанными глазами нашли дорогу. На маме надето фиолетовое платье, то самое, которое я с давних пор терпеть не могу, потому что в нем у нее живот, как барабан. Ей никак не удается идти с отцом в ногу. Черный костюм придает ему еще более мрачный и суровый вид. Они идут каждый сам по себе, она — по правой, он — по левой стороне дороги. Куда мы идем? Я знаю, что должна идти, должна, как всегда… Я иду по отцовской стороне и думаю: „Этому никогда не будет конца“. На небе уже не видно ни клочка синевы. Облака сгустились и спустились низко, приобрели блекло-розовый цвет, только вершины горных хребтов отливали золотом. Вдруг отец остановился; справа за оградой — запущенное кладбище, при виде его меня охватывает щемящая тоска. Кресты из литого железа поросли чертополохом, надгробные плиты потрескались, они белые и едва видны в зарослях бурьяна и дикой сливы. Расплывшийся огарок свечи мерцает на останках часовенки. Из-за ограды вышел цыган с павлиньим пером и направился к отцу. Подойдя, он что-то сказал. Отец вдруг угрожающе заносит руку — как хорошо знакомо мне это движение, сколько раз я ощущала его над своим затылком, замкнувшись в скорлупе своей ненависти, — цыган подставляет щеку, которая в отсвете облаков становится совершенно свинцовой, да, да, просто омертвелой, а его руки только некоторое время спустя медленно поднимаются к лицу и закрывают его. Я ничего не слышу. Цыган пятится назад, отец продолжает на него наступать, цыган исчезает за оградой, и через минуту я вижу его уже очень далеко, — он стоит, прислонившись к широкому стволу дуба. Все время меня преследуют такие кошмары, душа моя живет больше призраками, нежели реальностью. Мы идем дальше. Показалась деревня. Это не Храши. В этих местах я еще никогда не бывала. Зеленые домики расставлены, как на большой картине; в центре возвышается огромное, похожее на церковь здание, по которому только что пробежал одинокий луч солнца. За оградой неподвижно стоит черный бык. Отец с матерью ждут у входа в деревню. Отец наставляет меня, чтоб я была умницей, при этом его мясистый подбородок подрагивает, а взгляд без тени приязни ощупывает меня с ног до головы. Мать смотрит в сторону. Она вообще была слабохарактерной, а во время семейных сцен становилась еще несноснее, еще меньше похожей на себя. Оба они промокли, но держатся с прежней чопорностью. Дождь падает серебряным песком. Я спрашиваю отца, отчего никого нигде не видно, будто вся деревня вымерла. Он не удостаивает меня ответом, а поворачивается, и они с матерью идут дальше. Не первый раз я оставалась одна, однако, как я ни старалась, я не могла вспомнить такого состояния полной потерянности, какое охватило меня сейчас. Странно, ведь я терпеть не могу родителей, сотни раз я пряталась в чулане подле кладовки в страхе перед отцовским резким голосом, перед их жадностью, эгоизмом и похотью. Мы идем по деревне. Ставни наглухо закрыты, не слышно даже скотины, видимо, запертой в хлевах. Хоть мне и было стыдно за свое платье, я просто мечтала, чтоб кто-нибудь посмотрел на меня из-за забора, пусть даже недобрым взглядом. Те идут, не оборачиваясь. Неожиданно перед нами возникает большое, похожее на церковь, строение. Свет на стенах погас. Большие пятна образовали замысловатые фигуры, я пытаюсь отгадать, что они изображают. Мое внимание сразу же привлекает белый слон, которого я недавно видела на небе. Отец и мать уже вошли, а я не могу, меня останавливает упавшая плита с какой-то надписью. Я присела на нее. Передо мной раскинулись мокрые от дождя сады, обвитые виноградом дома без каких-либо признаков жизни, хотя и кажется, что там, за закрытыми дверями, кто-то сидит и замышляет что-то странное и злое (конечно, сам до смерти боится, иначе бы не стал останавливать часов в горнице). Я беспомощна, и в этой беспомощности — все страдания моего детства. Над травой порхает черная бабочка. Облака спускаются все ниже и ниже, не оставляя на горизонте ни одной светлой полосы, вот-вот ночной мрак окутает землю. Неужели я так и не стала смелее? Теперь бы лечь, чтоб придавило чем-нибудь тяжелым, только бы быстрее! Дышать все труднее и труднее. Я больше не могу. Скорей бы уж конец. Встаю. На камне надпись: „Встретимся на небесах!“ Я иду к двери, за которой скрылись отец с матерью, вхожу, хоть и не жду от них помощи. Огромное помещение, разделенное колоннами на две части, освещено карбидной лампой. Прямо перед собой я увидела бабушку. Она лежит на куче ярко-желтой соломы и не моргая изумленно глядит на меня. Те сидят под сводом, лицом к лицу, стиснув колени и касаясь ногами друг друга. Меня тошнит от отвращения. На коленях у них глиняный горшок с варениками, и они едят из него с животной жадностью. В закутке, немного поодаль, сухощавый мужчина играет на кларнете. За моей спиной с шумом захлопывается дверь. Те в ужасе озираются, готовые закричать; отец прикрывает горшок ладонью. Становится светлее. Из темноты выныривает кларнетист и идет ко мне. Свет усиливается, звук кларнета тоже, лицо незнакомца приближается…»
Ида вытянула ноги. Они казались ей большими и уродливыми: кривые ведь! Как часто собственное тело бывало ей неприятно! Она встала и присела на край постели, вырываясь из объятий сна, как рвется кверху пробка, лежащая на дне. Ее бил озноб, и она прикрыла ноги. Сердце колотилось. Раньше в квадрате окна светились звезды, теперь на их месте повисла луна. В глубине улицы прозвонил колокольчик. Почувствовав, что она вся в поту, Ида протянула руку и вскрикнула:
— Эди!
«Милый, — думала она, — только ты можешь мне помочь. У этих снов нет ни конца, ни начала — так было и так будет, если ты мне не поможешь… Какое у тебя лицо! А может, ты вовсе не тот?.. Когда я увидела тебя в первый раз, твое лицо излучало свет».
— Эди! — снова закричала она. Она понимала, что ей надо успокоиться, ведь это началось, когда ей было десять лет, пора уже привыкнуть. Эди спокойно спал; крик не разбудил его. Это был ее муж, уже год он спал рядом с ней. Она выбрала его, чтоб освободиться от страха, потому что он умел улыбаться; своим широким скуластым лицом, надеялась Ида, он заслонит все то, что ее мучало. Ида поискала пальцами его губы и прикоснулась к ним, к его дыханию. Вдох у него был несколько тяжелее, чем выдох. Совсем не так, как у отца, чье сопение доносилось из соседней комнаты, но и не так, как дышала бабушка последние полгода своей жизни.
