Пилип Липень - История Роланда
4B. Истории безоблачного детства. О недоедании
По вторникам после школы мы с братиками обычно собирались и делали то, чего ещё ни разу раньше не делали. Например, однажды мы отправились в ресторан. Специально для этого мы переоделись в белые рубашки, чёрные костюмы, лаковые туфли, причесались и вошли. Мы старались вести себя безукоризненно: по очереди негромко говорили о политике, сдерживали мимику, не прикасались к лицу и сидели прямо, прижимая локти к бокам. Когда принесли еду, мы изящно оттопыривали мизинцы и с видом знатоков болтали вино в бокалах, рассматривая его на свет. Еда была не слишком вкусной, но мы методично съели всё до последней крошки, наложив каждую ножом на вилку и прожевав с закрытыми губами 33 раза. Мы пытались угадать по официантам, хорошее ли мы производим впечатление, но официанты почему-то отводили от нас взгляды, и на их лицах не было и тени должной учтивости. Привалившись плечами к стене, они смотрели куда-то в окно. Даже чаевые они приняли холодно и высокомерно, а охранник проводил нас откровенно презрительным взглядом.
«Что мы сделали не так?» – спросили мы у папы с мамой, вернувшись. Папа только заметил, что глупо ходить в ресторан, ведь тебе могут плюнуть в тарелку, но мама объяснила: ни в коем случае нельзя доедать еду до конца, это верх неприличия. Идите и попробуйте ещё раз, у вас всё получится.
«Что за абсурд и бессмыслица?» – подумали мы, но последовали маминому совету и вернулись в ресторан. Теперь, дождавшись подачи супа, мы даже не притронулись к нему, и только обличающе молчали, изредка промакая лбы платочками. Результат был мгновенен: официанты забеспокоились, забегали глазками, затеребили бородки. Смените! – крикнул Колик через десять минут. Убрали суп и принесли вторые блюда. Теперь официанты смешно семенили и подобострастно подхихикивали. Мы морщились и отодвигали приборы подальше. Мы закурили и стряхивали пепел с недоуменным отвращением, как будто пепельница была заплёвана. Уберите! Несите компот! – велел Валик через десять минут. Лебезя и заглядывая в глаза, официанты вынесли компот. Стоя за нашими спинами, они униженно горбились и жеманничали, как обезьянки. Мы бросили на стол салфетки, бросили банкноты и встали. Они кинулись к нам, подавая пальто, шляпы и трости. В мрачном молчании мы вышли. Я выходил последним и видел краем зрения, как охранник протянул нам вслед молитвенно сложенные руки. Вся поза его выражала отчаяние. Трагедия отвергнутого апостола.
Вот так с каждым вторником неделанных дел становилось всё меньше. Мы смотрели в будущее с некоторой опаской – что будет, когда мы сделаем абсолютно всё?
4C. Истории безоблачного детства. О плевании
К счастью, вторники быстро кончались, уверенность и оптимизм возвращались к нам, и мы с облегчением говорили друг другу: нет, дела никогда не кончатся! Потому что одно дело влечёт за собой десять других. «Жизнь неисчерпаема, во всяком случае человеком», – так мы думали по средам, и от этой мысли нам становилось легко и радостно. Мы соревновались: кто быстрее придумывал дело, того весь день величали триумфатором. Однажды Валик придумал пойти посмотреть, как готовят в ресторане. Точнее, проверить папины слова, в самом ли деле повара и официанты плюют в еду, и если да, то в какой момент? Ведь если плюнуть, скажем, в горячее до готовности, то жаркий пар ведь обезвредит заразную слюну? Мы переоделись в поварят и проникли на кухню через чёрный ход, невозбранно миновав охрану. Мы сразу поняли, что пришли не зря – на кухне было превесело! Повара с хохотом состязались, кто метче заплюнет в харчо: отходили на десять шагов, на двенадцать, двигали губами и щеками, стимулируя слюну. В пиццу плевали под каждую колбаску, в суши плевали под каждую рыбку. Официанты не отставали, на бегу подплёвывали в муссы, соусы и чизкейки, а ножи и вилки перед подачей облизывали своими распухшими от излишеств языками. Мы спросили у самого толстого повара, по виду шефа, передаётся ли спид через слюни? Разумеется! – важно подтвердил он, и все другие повара согласно закивали. И не только спид, и всё остальное тоже! Давайте-ка, ребятушки, ну! Плюйте в салаты! Мы сначала немного совестились, но потом вошли во вкус и с гиканьем заскакали по кухне, заплевав не только салаты, но и чистые тарелки. Ай да молодцы! – нахваливали нас повара, – ай да красавцы! Они быстро-быстро шинковали морковь и бросали нам оранжевые кружочки, а мы ловили ртами и с хрустом жевали. Потом у охранников наступила пересменка, и они присоединились к нам, но им больше нравился холодец. Ну и что, объясняли нам охранники, ну и что, что в него наплевали? Во-первых, слюна безвкусная, во-вторых, мы сами чахоточные и бациллу не боимся, в-третьих, гордыня нам чужда. Охранники подарили нам большой свисток, слегка обкусанный по краю, с бархатистым белым шариком внутри, а повара подарили удобную прихватку с орнаментом из синих осьминожков.
С тех пор мы никогда не брезговали есть в ресторанах.
4D. Истории зрелости и угасания. О труде художника
К тому времени, когда меня отдали в ученье, мой брат Валик, незаурядного таланта художник-портретист, уже добился широкого общественного признания. Романтически настроенные дилетанты воображают, что жизнь художника полна вдохновений, творческих порывов, и протекает за мольбертами, палитрами и полотнами – но это не более, чем дремучий миф. На писание портрета у Валика уходило меньше получаса – он был последователем минималистично-экспрессивной школы – а затем начинались званые обеды. Труд художника в те времена оплачивался скверно, и Валику, единственному кормильцу малюток-братьев, приходилось писать портреты ежедневно, а потом ещё и оставаться на обед, чтобы сэкономить на харчах.
Званые обеды Валик ненавидел тоскливой ненавистью. Писать портреты его приглашали либо по случаю совершеннолетия дочери, либо по поводу серебряной свадьбы, либо по факту выхода в отставку – и понятно, что и заказчики, и их гости были сплошь невыносимые чудовища. Чего стоили одни только инспекторши! Огурец не лез в рот, когда они начинали наставительные беседы о тонкой энергетике, негативном магнетизме и духовных практиках. Ешь, ешь! – заставлял себя Валик, но горло сжималось, не принимая даже скользкий солёный грибочек. А маститые, матёрые председатели? Они были ещё похлеще своих супруг: наваливались на плечо, сыто дышали коньяком и с причмокиваниями, с посапываниями, с посасываниями вспоминали свои гнусно-студенческие годы. Когда председатели наконец уходили в туалет, и наступала неопределённая пауза, Валик поспешно набивал рот картошкой и помидорами. Кусал, жевал, глотал, запивал кефиром. Счастье, если обед на этом кончался! Но зачастую конец был скверным: или хозяева, или гости требовали музыку. И, после коротких раздумий о репертуаре, закатывали глаза, с единодушным благоговением шепча: Аббу!
Этого Валик уже не мог вынести! В неистовстве он вскакивал, опрокидывая стулья и обрушивая кашпо, и ревел первобытным голосом: ненавижу! ненавижу! проклинаю мерзкую Аббу! И падал без чувств.
Поднимался переполох. Валика укладывали на перины, брызгали розмарином, звонили фельдшеру, поили порошками и давали нюхать соль. Наконец вызывали извозчика и отправляли домой. Мадам качали головами вслед: какой выброс негативной энергии! Творческая личность, что поделаешь.
Мы бережно снимали Валика с извозчика, вели в дом. Чистили ему зубы, причёсывали и укладывали спать. Завтра снова нужно было идти батрачить.
4E. Истории безоблачного детства. О холоде
Когда начинало холодать, перед сном к нам с братиками поднималась мама и укутывала в одеяла и пледы. Она настаивала, чтобы мы спали в пижамах, хотя нам это казалось слабостью, недостойной сильных духом и закалённых телом. Подождав, пока она спустится по лестнице, мы сбрасывали с себя всё, распахивали форточку и засыпали в суровой прохладе. А однажды мама зачем-то вернулась и, застав нас мужественно голыми, очень удивилась.
– Неужели вы не слышали сказку о холоде? Слушайте: жил-был один человек, в чине старшины, и превыше всего в жизни он ставил холод. И летом и зимой обливался он холодной водой, суп ел исключительно из холодильника, кальсоны не признавал, спал голышом на балконе и почитал закалку за главную человеческую добродетель. Всех превзошёл закалённостью старшина: и отважных сержантов, и лихих лейтенантов, и крепких майоров, те только диву давались и разводили руками в восхищении, куда, дескать, нам до него! Нелегко приходилось старшине, каждый зимний день был для него мучительным испытанием, но он не сдавался: со скрежетом зубовным распахивал дверь в метель и пил ледяной кефир лицом к ветру, а потом забирался в сугроб и со стонами растирался мокрым полотенцем. И вот как-то раз вернулся он домой со службы такой продрогший, голодный и усталый, что от жалости к себе у него аж слёзы навернулись. И вот сидит он, и видит вдруг под стулом носки – старенькие чёрные носки, с латкой на пятке – и дай, думает старшина, надену я эти носочки, большой беды не сделается, ах, какие носочки. Натянул он носки, да так в них и заснул. И с того дня ослаб и покатился по наклонной: сначала кровать с балкона в комнату перетащил, потом стал в трусах спать, потом в рубашке, потом под шинелью. Но всё холодно казалось несчастному старшине! Накрывался он и одеялами, и перинами, и шубами, и электрогрелками, и ковры на себя громоздил, и матрасы, и полиэтиленовую плёнку для парников, и линолеум, а под конец выскочил и побежал к шахтёрам: спустите меня, братцы, в самую глубокую шахту! Хочу, чтоб земля была вкруг меня и чтоб грела! Удивились шахтёры, но перечить не стали: привязали его верёвкой и спустили на самый глубокий подземный уровень. А старшина, как дна достиг, верёвку перерезал и стал рыть, рыть как крот, вниз да вниз, и зарылся, и никто его с тех пор не видел. Говорят, что дорыл он до самой магмы и в ад провалился, но и там ему холодно, и раз в год слышны в той шахте протяжные стоны… Вот так-то, детки.
