Н. Денисов - В чистом поле: очерки, рассказы, стихи
– Пуба! – что значило, видимо, «туда», и я проследил за направлением его перста.
Указующий перст обозначил верное направление, и через два десятка шагов мы чуть ли не уперлись головами в крышку гроба, прислоненного в наклон к стене. Крышка была длинной, точней, высокой, домовито пахла свежей стружкой. На расширенной её части пестрело, аккуратно пришпиленное кнопками, объявление о «лекции», то бишь о нашем выступлении. Фамилия Нечволоды была переделана в Мечволоту, но не отозвалась в моем товарище привычными веселостью или негодованием. Он, кажется, приготовился ко всему! Я искоса наблюдал, как тихо деревенеют его скулы и становятся непроницаемыми глаза под низко сдвинутой на брови респектабельной шляпой.
Мы сунулись опять не в те двери, молча собрались было захлопнуть их за собой, и я уже привычно констатировал про себя «не туда», поскольку в помещении несколько мужчин обряжали красной материей, похожие на плоскодонные лодки, гробы.
– Обождите, робяты! – кинулся за нами один из мужиков, и я узнал нашего знакомого. – Вот такого росту! – показал он на Нечволоду. – Комплекция соответствует. Свояченица дородной была! – не без гордости сказал мужичок, бесцеремонно придерживая Нечволоду за полу пальто, не обращая внимания на его слабые потуги возмутиться. – Извините, робяты… Прикинь-ка рулеткой, – обратился он к ближнему столяру. Тот быстро прикинул. А мужичок продолжил:
– Что я говорил: сто шиисят семь сантиметров! Пяток сантиметров накинуть и подойдет домовина…
Свернув рулетку, о нас они тут же забыли. Нечволода как-то ссутулился, поник, а мне захотелось по-дурацки расхохотаться, но не хватало ни сил, ни воли.
В цехе изготовления венков находилось человек двадцать женщин. Они деловито шуршали цветной, пахнущей воском бумагой, весело переговаривались, и мне эта веселость показалась неестественной и натянутой. Куда спокойней ступил бы я под эту крышу, куда бросало лучи свои весеннее солнце, если б за деревянной, обитой войлоком, дверью, услышал, приличествующую здешним занятиям, песню:
Ты гори, гори, моя лучина.
Догорю с тобой и я…
Женщины посетовали, что уже заждались. И те, кто помоложе, стали поправлять и без того ладные локоны причесок. Кто-то простодушно высказался, что «поэтов еще не видели, какие они из себя».
– Глядите, пока живые! – попробовал я пошутить, но шутка вышла не к общему настроению женщин, повисла в воздухе.
– Послушаем, что скажете нам, – сказал все тот же голос.
– Ты первый начинай! – шепнул я Нечволоде.
– Хорошо! – поразительно спокойно ответил он.
Я предоставил ему слово, присев на свободный стул, возле которого горбилась пирамида венков с пестреющими на них товарными ценниками.
Нечволода, к моей радости, начал хорошо. Рассказ его был отточен и апробировал, наверное, ни на одной аудитории. Слова лились гладко, он умело пользовался интонацией и паузами, подкреплял речь скупыми жестами и придыханиями. Он говорил о молодых солдатах-земляках, героически сложивших головы при защите границы на острове Даманский, перебивал прозу стихами и у некоторых женщин влажно блеснули глаза.
Настроившись на его лад, я с натугой вспоминал, что же имеется в моем арсенале, способного вот также слезно хватануть за душу. Но после двух печальных баллад, на коих и кончилась моя «загробная» тема, меня спасительно перебили:
– Вы что-нибудь бы веселенького, не думайте, что мы тут…
Я понял. Веселенького у меня было в достатке. Выдохнув, я прочитал им те стихи, после которых старшеклассницы спрашивали меня, «как Вы относитесь к «Бонн М» и к любви с первого взгляда».
Я вдруг почувствовал себя свободно и раскованно, как говорится, в своей тарелке, и недавние наши переживания и злоключения растворились в плавном течении строф и образов, родившихся под ласковым солнышком в минуты восторженного состояния души и обостренного сердцебиения.
Когда закончил чтение, нам поаплодировали и преподнесли по багряному тюльпану. Откуда возникли здесь живые цветы, так контрастирующие с неподвижными, мертвенно-яркими соцветиями бумажных роз и георгинов, отдающих воском и смертной неподвижностью искусственных лепестков и тычинок?!
Я посмотрел на Нечволоду. Он стоял, бережно держа тюльпан, пытаясь улыбнуться, но улыбка не выходила и он показался мне в тот миг громоздким памятником самому себе, у ног которого поднималась и нелепо росла пирамида коленопреклонных венков. Возможно, эта мысль возникла у него и обо мне, но на лице моего товарища не дрогнул ни один мускул.
– Ждем вас еще! – сказали женщины.
Я собрался попрощаться с добрыми слушательницами, они опять монотонно зашуршали цветной бумагой, хотел сказать приличествующее воспитанным людям «до свидания», но опять посмотрел на Нечволоду.
Он сказал:
– Всего доброго!
Я тоже сказал:
– Всего доброго!
И мы вышли на волю.
До перекрестка мы шли рядом, не проронив ни слова. Когда расставались, вяло пожав друг другу руки, он обронил задумчиво «н-да-а», и голова его неестественно дернулась.
Уходил он не торопясь. И я, долго не решаясь пойти своей дорогой, наблюдал за его фигурой в широком, в крупную клетку пальто, пока его не поглотила людная и многоцветная весенняя улица.
А ГДЕ ПОЛКОВНИК АБЕЛЬ?
Храню у себя, в старых бумагах, одну замечательную афишу. Привез её из северного города – не то из Сургута, не то из Нижневартовска, не помню. Афиша самодельная. Разрисована она цветными карандашами, цветной гуашью – с разного рода искусными завитушками, розочками, колокольчиками, едва ли не целующимися голубками. А по центру ватманского листа витиеватым, ручным шрифтом надпись: «ВСТРЕЧА С НАРОДНЫМИ ПОЭТАМИ».
Проводили мы эту встречу с писателем из Москвы в одном солидном строительном тресте. Дело было в обеденный перерыв. Из списочного состава конторы треста на встречу с «народными» сошлись женщины из бухгалтерии, несколько заведующих отделами тоже женщины, секретарша из приемной. Отвечал за мероприятие председатель профкома. Мужчина.
После окончания встречи, которая проходила в просторном кабинете отсутствующего начальника треста, довольный, что все прошло чинно и ладно и даже очень лирично, и теперь можно ставить жирную галочку о том, что проведено столь важное культурное мероприятие, председатель профкома, проштамповав нам с удовольствием оплачиваемые Бюро пропаганды «путевки», провожал нас до крыльца конторы, все извиняясь за малое количество публики.
А я, тормознув у этой замечательной афиши в широком трестовском коридоре, очень вежливо попросил профкомовца подарить мне это произведение на память! Мол, оно все равно больше не пригодится!
«Может, что не так?» – испуганно спросил председатель, насторожившись. Мы улыбнулись: «Да нет, всё так! Только, знаете, народные – это Расул Гамзатов, ну Кулиев, Турсун-Заде, а мы, знаете, простые советские…»
Я уже решительно нацелился отколупнуть канцелярские кнопки, которыми было пришпилено «заветное» объявление, как профкомовец, еще больше перепугавшись, сказал почти шепотом: «Знаете, я хотел как лучше… Берите… А мне ничего не будет? Вы уж там…как-нибудь поосторожней, не разглашайте…»
Он еще долго стоял в раздумье на крыльце, провожая нас, уходящих, грустным, потускневшим взором.
Где он нынче, этот товарищ, и как? А вот афишку я сохранил.
Разные были моменты на этих литературных встречах. Собственно, разного «плана» были и сами литературные деятели, отважно и самоуверенно выходившие на народ!
Газетный репортер Борис Галязимов, напористо стремившийся попасть в писатели, издавший несколько тоненьких книжек, выходил на народ с рассказами о встречах с некоторыми героями космоса, что заезжали в ту пору в Тюменскую область, о бывших красных партизанах, о подпольщиках, о пионере-герое Павлике Морозове и его матери, о разведчиках. В частности, козырем его был устный рассказ об известном разведчике полковнике Абеле, разрешенного материала о котором Боря «нахватался» по различным изданиям…
Выступал он в автохозяйстве города Ишима. Дело было ранним утром, перед началом работы городских и межрайонных водителей автобусов. Партком и профком хозяйства собрали на эту встречу еще народ из цехов – токарей-слесарей, конторский контингент и всех прочих, кто попал на утренней заре в поле зрения руководства.
Когда Борис вышел на сцену рабочего клуба, в зале было настоящее столпотворение. Сидели, стояли битком в проходах, висели на подоконниках, толпились в дверях…
Слушали Бориса десять, пятнадцать минут, потом началось шевеление в публике, разговоры. В чем дело? И тут кто-то из работяг громко спросил из зала: «Ну, а сам Абель, полковник-то, где? Мы ждем, когда он начнет выступать…»
