Патрик Несс - Жена журавля
Аманда ничего не ответила, просто всосала последние капли остывшего чая со дна чашки, глядя при этом на него. Вот он перед ней — раздражающе загорелый, солено-перченые волосы подстрижены до линии роста, с каждым годом все выше. Отчего он, впрочем, выглядел еще сексуальней — в своей футболке «французского» покроя и с волосами на груди, едва заметно — так по-французски — выбивавшимися из-под воротничка.
— Если ты все время ревешь, это плохо, — сказал он, чуть склонившись на диване в ее сторону. — И для тебя самой. И для Жана-Пьера, если его мать постоянно грустит.
Аманда ненадолго задумалась:
— Я бы не сказала, что плачу от грусти. Скорее уж от злости.
— На самом деле разница невелика.
Он все еще был рядом, как и его запах — медового мыла, на которое он всю жизнь западал, сигарет, которых явно накурился по дороге сюда от метро, да и просто запах Генри — тот неповторимый дух, какой есть у каждого, соблазнительный или отталкивающий.
Соблазнительный. Или отталкивающий. Или соблазнительный.
Да будь он проклят.
Она подняла руку и коснулась его щеки. Кончики пальцев слегка уколола щетина.
— Аманда, — произнес Генри.
Он не отодвинулся, когда она приблизилась, не отшатнулся, когда она, не спрашивая, вторглась в его мир, и не отвернулся, когда она коснулась его губ своими.
Но затем все-таки отстранился:
— Это плохая идея.
— Твоя Клодин в двадцати пяти милях под водой! — выдохнула Аманда, все еще прижимаясь к нему, плохо соображая, что делает, и лишь стараясь сдержать подступившие слезы. — А мы с тобой слишком хорошо знаем друг друга. Можно послать к чертям все условности, которых терпеть не можем ни ты, ни я…
Он взял ее руку и поцеловал:
— Мы не должны.
— Но ты ведь думаешь об этом?
Улыбнувшись, он указал игривым жестом на свои брюки, которые натянулись в паху так туго, что сомнений в его физической заинтересованности не оставалось.
— И все-таки мы не должны, — сказал он. — Нам нельзя.
Она выждала еще немного, позволяя ему сдаться (именно «сдаться», о чем она и просила его — даже не затем, чтобы проверить его на прочность, а просто потому, что сама нуждалась в этом куда сильнее, — так сильно, что если бы она падала со скалы в пропасть, то желала бы ему не спасать ее, а падать с нею, и только если бы они выжили — ну, тогда, так и быть, поимели бы еще по гребаной чашечке этого гребаного кофе), а потом откинулась на спинку дивана, улыбаясь как можно непринужденнее, словно только что позволила себе маленькую шалость, ничего серьезного, взрослые ведь тоже шалят по-своему, не правда ли, и не о чем тут сожалеть.
Ей пришлось закусить губу, чтоб не разреветься. Снова.
— Я люблю тебя, Аманда, — сказал Генри, — и, как бы ты ни возражала, знаю, что это взаимно. Но теперь у меня есть Клодин, и она способна любить так, что ей это стоит куда меньше, чем тебе.
— Не принимай близко к сердцу, — сказала Аманда, злясь из-за мрачности своего голоса и зная, что, как бы она ни старалась, чтобы он звучал жизнерадостно, ей все равно не поверят. — Подумаешь, похулиганили немножко в субботу вечером. — Она шмыгнула носом, отвела от него взгляд и отхлебнула из пустой чашки. — Чего от скуки не сделаешь!
Генри пристально посмотрел на нее. Аманда знала, что он борется с собой, пытаясь, с одной стороны, выглядеть благородно — есть у него эта склонность к помпезности, — но также стараясь остаться деликатным и не заставить ее смутиться, насколько это возможно. А поскольку это невозможно, оставалось только ждать, когда он это поймет.
— Я пойду, — сказал он наконец, вставая, но не отходя от нее.
Их притяжение неожиданно оказалось очень сильным: он стоит, она сидит, и мысли обоих — о непреходящей напряженности в его штанах.
Оба вздохнули.
— Merde,[13] — прошептал Генри и стянул через голову футболку.
Позже, когда все было кончено, сидя на краешке дивана — в одних лишь трусах, теперь наизнанку, и с сигаретой в руке, — он указал на дверь в детскую:
— Я скучаю по нему. Вспоминаю каждый день.
— Я знаю, — только и выдавила Аманда.
Она не плакала, когда он ушел, не злилась и не тосковала. Просто смотрела, как на вечерне-субботнем телеэкране празднично одетые люди проживают свои праздничные жизни. И лишь когда пришла пора выключить всю эту дребедень и пойти к черту спать, — вот тогда она и расплакалась.
Воскресенье пришлось убить на хлопоты по хозяйству: неделю не мытая посуда (к стыду, пришлось это признать), еще дольше не стиранное белье (это признать было еще стыднее, Джей-Пи бегал в одних и тех же джинсах уже третий день), плюс небольшой перерыв, чтобы покормить уток в соседнем пруду, что Джей-Пи согласился делать только в костюме Супермена с фальшивой мускулатурой.
— Утки, утки, утки! — закричал он, швыряя целой булкой в гуся.
— Кидай каждый раз понемногу, солнышко, — сказала она, наклоняясь, чтобы показать ему как.
Он смотрел на ее руки, почти задыхаясь от ненависти к хлебу.
— Мне! — сказал он. — Мне, мне, мне!
Она дала ему кусочки хлеба, и он швырнул их в гуся — все сразу.
— Утка!
Ей повезло, она знала это — и повторяла это про себя с раздражающим упорством. Она нашла няньку неподалеку от дома, которую может себе позволить, которую Джей-Пи, похоже, любит и на которую уходят почти все деньги, которые присылает на ребенка Генри. Ее мать может забирать его от этой няньки в конце дня, если у Аманды случаются переработки, и сидеть с ним, пока она не заедет к ней по дороге домой. Да и Джордж просто счастлив побыть с внуком в те редкие дни, когда это требуется.
И только посмотрите на него. Боже мой, только посмотрите. Иногда она любит его так сильно, что съела бы заживо. Положила бы между ломтиками этого засохшего утячьего хлеба и схрумкала вместе с косточками, как ведьма из сказки. Вокруг его губ застыли пятна от сока, он не боится ничего на свете, кроме лопающихся воздушных шариков, а его французский куда лучше его же английского. Она любит его так сильно, что взорвала бы к чертовой матери эту планету, если бы кто-нибудь осмелился его обидеть…
— Ладно, — прошептала она про себя, чувствуя, как к глазам опять подступают слезы. — Все хорошо.
Наклонившись, она поцеловала его в затылок. Он немного пованивал, ибо ванна сегодня планировалась позднее, но по-прежнему оставался собой на все сто.
— Мама? — спросил он и протянул ладошки, требуя еще хлеба.
Она сглотнула проклятые слезы (да что это с ней?).
— Держи, щёчкин ты мой. — Она протянула ему очередную булку. — Хотя на самом деле это не утка.
Пораженный, он уставился на гуся:
— А кто?
— Это гусь… Точнее, гусыня.
— Как гусыня Сюзи?
— Точно. Мы же читали про нее, я забыла.
— А почему она не белая?
— На свете живет много всяких гусынь, и все они разные.
— А почему гусыня, а не гусь?
— Если дяденька, то гусь. Если тетенька — гусыня.
— А если дяденька — лось? Значит, тетенька — лосыня?
— Я думаю, эта гусыня из Канады.
— Лосыня из Канады… — пробубнил Джей-Пи. — Что такое Канада?
— Это такая большая страна. Рядом с Америкой.
— А что там делают?
— Рубят деревья, завтракают и ходят в туалет.
Эта новость сразила Джея-Пи наповал.
— А это — тоже гусыня?
Она посмотрела, куда он показывал. По пруду шагала вброд большая белая птица на длинных ногах. Перья на голове у нее были красными, а шея пригибалась к воде между ног — так, словно птица на кого-то охотилась.
— Не знаю, — призналась Аманда. — Может, аист?
И тут ее осенило…
Да нет, не может быть. Ведь Джорджу это приснилось, верно? Не могло же это случиться на самом деле. Да и сам Джордж не называл птицу аистом. «Журавушка» — вот как он ее называл. Но разве в Англии водятся журавли? Вряд ли. В любом случае, такой птицы ей видеть еще не приходилось. Такой огромной — и такой…
Джей-Пи кашлянул, и птица обернулась на шум. Ярко-золотистые глаза — безумные, как у всех птиц, — на секунду пересеклись взглядом с Амандой и снова уставились на воду.
Аманде почудилось, будто ее осуждают. Впрочем, в последнее время ей это чудилось постоянно.
— А папа придет покормить с нами уток?
— Нет, малыш. Папа уехал обратно во Францию.
— К своей Клодин, — сказал Джей-Пи, гордый своими познаниями.
— Точно, — кивнула Аманда. — К своей Клодин.
Джей-Пи посмотрел на гусыню, которую кормил. Та склевала последние крошки хлеба и теперь вытягивала шею, требуя еще — одновременно и робко, и нахально. Джей-Пи стоял перед нею руки в боки, поигрывая фальшивыми мускулами Супермена.
— Гусь… — сказал он вдруг. — Я — не гусь, мама.
— Нет, сынок, ты не гусь.
