Мордехай Рихлер - Версия Барни
Чтобы колледж отказался от инвестиций в компании, состоящие на службе фашистских и расистских государств.
Чтобы признание эксплуатации квебекцев, этих в прошлом Белых Ниггеров Северной Америки, было подтверждено на деле, для чего следует пятьдесят процентов предметов отныне преподавать по-французски.
Чтобы предмет «история» (если нельзя от изучения никому не нужного замшелого прошлого отказаться вовсе) впредь назывался ейсторией, потому что содержащееся в английском слове «history» местоимение мужского рода «his» своим сексистским звучанием потакает фаллократическому шовинизму и ущемляет права женжчин.
Вокруг здания колледжа выросли полицейские заграждения; впрочем, осадных орудий все же не подвезли. Обороняющиеся вывесили из окон простыни с намалеванными на них лозунгами: СМЕРТЬ КОЗЛАМ. VIVE LE QUEBEC LIBRE. СВОБОДУ БОРЦАМ ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ ИЗ ФОК[103]. На третий день осажденным вырубили электричество, в результате чего Пятнадцать Манифестантов лишились возможности смотреть самих себя по телевизору. Что ж, стали ломать мебель и жечь в разных местах костры, но от дыма у Джуди Фришман разыгралась астма. Потом, когда дрова подошли к концу, Марти Хольцман простудился. Он заметил, что с другой стороны заграждений стоит его мать, держит в руках кашемировый свитер и пальто с подстежкой из овчины, но на таком расстоянии эти теплые вещи лишь дразнили, усиливая чихательные позывы. Шоколадная диета кое-кому даже нравилась, но у Марты Риан из-за нее кожа покрылась сыпью, и она ни за что не желала больше работать на камеры, позируя у окна с голой грудью, — бабскую суетность она поставила выше общего дела. Неудивительно, что вечером на собрании партячейки постановили считать ее буржуазной пиздюлиной.
Теснота, тьма и холод на грани замерзания вызвали неизбежный раскол в рядах. У Греты Пинкус кончились таблетки от аллергии, и она стала проситься в отпуск по болезни. Открылось, что Дональд Поттер-младший тайком, в уборной, закапывает в глаза жидкость для контактных линз, не делясь с двоими товарищами, у которых она кончилась. Поттеру поставили на вид. Он в свою очередь обвинил соратников в том, что они ополчились на него не просто так, а из ксенофобии, потому что он голубой. Молли Цукер обратилась с прошением, чтобы ее в четверг отпустили на прием к психоаналитику, но проголосовали против. В туалеты, в которых много дней не спускали воду, стало не войти. В итоге на девятый день осады разочарованные Пятнадцать Манифестантов решили выйти в момент, когда по Си-би-си-ТВ начнутся новости на всю страну. Они шагали, выстроившись в колонну, головы держали высоко поднятыми, салютовали, вскинув вверх сжатый кулак, и не опускали рук, даже когда их уже грузили в поджидавший тюремный фургон. Я стоял, смотрел, Мириам в страшном расстройстве рядом, причем она так вонзила мне ногти в ладонь, что я чуть не отдернул руку.
Может показаться, что характер у Мириам очень спокойный, но под этим внешним спокойствием скрывается воительница, готовая к резким и решительным шагам. С ней надо соблюдать правила вроде тех, которые знают рыболовы и охотники, посещающие наши леса: между медведицей и медвежатами лучше не становиться; что до меня, то лично я лучше попал бы в лапы к гризли, чем рискнул встать в позицию, угрожающую детям Мириам.
— Когда Савла привезут в участок, они его там что — бить будут? — суровым тоном осведомилась она.
— Вряд ли они станут связываться с такой хеврой. Кое у кого из родителей этих обормотов слишком хорошие связи. Кроме того, там уже адвокаты ждут с полными портфелями денег для залога, и среди них Джон Хьюз-Макнафтон. Завтра утром Савл будет дома.
— Давай сейчас поедем за фургоном к участку и там предупредим мерзавцев, что, если они Савла хотя бы пальцем тронут…
— Мириам, эти дела так не делаются.
Она ударилась в слезы, но я все равно настоял на том, чтобы ехать домой.
— Думаешь, я не беспокоюсь? — увещевал ее я. — Еще как беспокоюсь. Но ты такая наивная! Ты понятия не имеешь, какая тут механика. Пытаясь мусоров застращать, ты ничего не добьешься. Точно так же, как и подписывая петиции. Или рассылая по редакциям письма. Что следует делать, так это с нужными людьми по-доброму поговорить, где-то, может быть, слегка подмазать. Этим мы с Хьюз-Макнафтоном с завтрашнего дня и займемся.
— Но мы, по крайней мере, можем сидеть в участке и ждать до тех пор, пока его не выпустят утром под залог.
— Мириам, нет!
— Ну так я одна туда поеду.
— Ни черта ты не поедешь.
Она стала биться, вырываться и в конце концов пала мне на грудь, вся сотрясаясь от рыданий, которые не прекращались, пока я не уложил ее в постель. В пять утра я обнаружил жену в гостиной — она расхаживала взад-вперед, а меня встретила таким взглядом, что просто мороз по коже.
— Удачи тебе, Барни Панофски, но не дай бог, если ты не прав в том, как надо управляться с такими делами.
— Не беспокойся, — сказал я, хотя, по правде говоря, моя уверенность была несколько наигранной.
Савла отпустили под залог попозже утром. Явный зачинщик, он обвинялся, кроме всего прочего, в нарушении общественного порядка и умышленном нанесении ущерба частной собственности. Какие обвинения выдвинет колледж, никто в точности сказать пока не мог, но я сразу же обратил внимание Мириам на то, что Кальвин Поттер-старший сидит в правлении колледжа, а отец Марти Хольцмана и вовсе министр в правительстве Трюдо.
Позавтракав, я составил список полезных людей, а затем вызвал к себе в кабинет Савла, по пятам за которым конечно же притащились и Мириам с Кейт — чтобы не дать бедного мальчика в обиду.
— Можешь не волноваться, товарищ, — сказал я. — Мэтр Хьюз-Макнафтон переговорит кое с кем здесь, а я еще кое с кем встречусь в Оттаве.
— Ну да, конечно. Нормальный ход. Это общество прогнило до основания.
— К счастью для тебя, потому что вообще-то, как считает Джон, тебе светят два года тюряги, а я в ней сидел и могу заверить: тебе там точно не понравится. Так что, пока все не кончится — ни слова ни репортерам, ни каким-нибудь другим ищейкам империализма. Никаких манифестов. Никаких pensées[104] Председателя Савла. Ты понял?
— Только не надо его запугивать, пожалуйста, — сказала Мириам.
— Вот тебя бы, мама, я послушал, потому что ты не находишь необходимым кричать, когда у тебя нет аргументов для защиты слабой позиции, и ты не вкладываешь деньги в вооружение израильской армии, помогая ей оккупировать родину палестинцев.
— Савл, тюрьма это не то, что ты думаешь. Если ты угодишь туда хотя бы на шесть месяцев, тебя каждый вечер будут насиловать, причем целой кодлой.
— Я не намерен выслушивать, как ты необоснованно и предубежденно оскорбляешь гомосексуалов.
— Черт! Черт! Черт!
— И я не сделаю ничего, что может скомпрометировать моих товарищей.
— Спартак тоже выискался!
— Мальчик мой, послушай папу. Тебя же никто и не просит кого-либо компрометировать.
Разбирать дело, как мне удалось выяснить, должен был судья Бартоломей Савар, слывший бабником и бонвиваном. Когда-то Джон меня даже познакомил с ним. «Я большой поклонник вашего народа, — сказал тот. — Мои соплеменники могли бы многому у ваших научиться, особенно по части смычки и взаимовыручки в трудный час».
Я бросился домой, спеша порадовать Мириам.
— Ура, любовь моя, нам повезло. Судья оказался братом моего спасителя, доброго епископа Сильвена Гастона Савара.
Но откликнулась она не так, как я ожидал.
— Может, ты все-таки скажешь, — холодно заговорила она, — почему ты никому не открываешь правды. Зачем ты способствовал появлению перевода на английский той идиотской книжки про его жуткую тетку? Не думай, что меня об этом не спрашивают.
Надо сказать, что я не только оплатил издание английского перевода небольшого опуса, восхваляющего Сестру Октавию. Момент был такой, что я не мог не пожертвовать также и крупную сумму, покрывшую значительную часть расходов по установке памятника этой суке в их родном городке Сен-Юсташ. Епископ Савар очень рассчитывал, что его тетку в один прекрасный день канонизируют — если не за то, как она не жалея сил работала среди бедноты, так уж, во всяком случае, за то, что в 1937 году она затеяла шумную кампанию пропаганды бойкота еврейских лавок, потому что у евреев «жульничество в крови».
— Затем, — ответил я, — что, если бы стала известна правда, все сделалось бы только хуже.
— Ты не увиливай, — продолжала давить она, причем я ее явно раздражал. — Сознайся: все это только потому, что спустя столько лет ты по-прежнему стараешься угодить Буке. Вот уж кто был бы рад узнать, что ты устроил скандал! «Видишь, Бука, хоть по мне и не скажешь, но я все еще способен épater le bourgeois[105], ты хорошо меня этому научил».
