Жильбер Сесброн - Елисейские поля
— О, Альбер!
— Ну что тут плохого… моя кошечка?
— Как вы молоды для своих лет! Наверно, вы такой сильный! — говорила она.
Или еще:
— Мне иногда хочется говорить вам «ты»…
А однажды вечером, перед сном, она сказала:
— Вы как будто мой муженек!
И он дрогнувшим голосом ответил, как в детской игре:
— А ты — как будто моя женушка!
Она пожелала ему спокойной ночи и поцеловала в щеку — почти в губы.
Раздеваясь у себя в комнате, Альбер заметил, что весь дрожит. Он боялся взглянуть в зеркало, не желая увидеть грузного шестидесятилетнего мужчину. Это прежний, молодой Альбер надел шелковую пижаму и халат, купленный в Венеции тридцать лет назад, и отправился к Жермене, хотя ноги у него подкашивались, а сердце готово было выпрыгнуть из груди. Подойдя к ее комнате, он постучал в дверь.
— Кто там? — отозвался сонный голос.
Не отвечая, он вошел и приблизился к постели. Жермена зажгла ночник. Он увидел распущенные волосы, прозрачную рубашку с глубоким вырезом… Такой бывала Фернанда в те единственные упоительные мгновения его жизни, когда им овладевало желание (и само-то слово они давным-давно забыли)… Он обнял эту живую, желанную плоть:
— Моя кошечка!
И получил сразу две пощечины.
— Вы с ума сошли! Убирайтесь!.. Ах, мамочка! Бедная мамочка…
Она закрыла лицо руками и расплакалась. Ее красивые плечи, тугая нежная грудь сотрясались от рыданий. Он стоял как зачарованный, взирая на эти недоступные сокровища…
— Простите… — пробормотал он. — Я думал… Мне показалось…
Альбер отступал пятясь: он в один миг снова превратился в грузного старика, однако надеялся так сохранить более достойный вид. Натыкаясь на мебель, он кое-как добрался до двери, открыл ее и выскочил в коридор.
Довольно трудно долго притворяться плачущей. Как только Альбер вышел, Жермена опустила руки: лицо ее было спокойно, глаза сухи.
Она застегнула ночную рубашку, улыбнулась. У нее мелькнула мысль, не запереть ли дверь на ключ… да нет, совершенно излишне. Между тем бедный шестидесятилетний Альбер сидел в своей комнате на краешке кровати и боялся даже подумать, как он навредил себе этим ночным визитом. В мозгу мелькали обрывки бесполезных оправданий: «В конце концов, она мне не родня. Я имел полное право… Ничего страшного…» О последствиях он тоже старался не думать. Но завтра — что же будет завтра? Как себя вести, а главное — как поведет себя она? Он знал, что уже не уснет и что эти беспорядочные мысли, горькие сожаления — вся эта ерунда будет вертеться у него в голове до самого утра. Машинально он снял халат и шелковую пижаму, свернул и положил на верхнюю полку шкафа к вещам, которых не надевал и никогда больше не наденет, а потом снова влез в свою пижаму с пузырями на коленях — в свое еженощное, привычное старье, в свою медвежью шкуру. «Моя кошечка!» — произнес он снова, сам не зная, хочется ему смеяться или плакать, и, чтобы не видеть себя больше, погасил свет.
Утром, спустившись вниз (хочешь не хочешь, пришлось!), он почти удивился при виде Жермены, ибо бессознательно готовился к встрече с Фернандой. А Жермена так же мила, как и вчера! Конечно, о «кошечке» не может быть и речи, да и ему не зваться больше «муженьком», но, к величайшему своему удивлению, он по-прежнему «милый, милый Альбер». У него на глаза навернулись слезы. Какое великодушие! Он приготовил в свою защиту множество путаных извинений, но Жермена говорила только о погоде, о необходимых покупках, о том, что нужно срезать цветы для букетов. Он слушал ее, замирая, как большой, верный пес, — чересчур подобострастно. Но потом все-таки не выдержал:
— Жермена, кстати о вчерашнем, я хотел…
Тут выражение лица у нее на мгновение стало таким же, какое бывало у матери, и Жермена отчеканила:
— Я совершенно не понимаю, Альбер, о чем вы говорите.
Она пустила в ход самую коварную хитрость — не дала излиться его раскаянию, оставила его в этом смехотворном положении: словно больной, мучимый приступами рвоты, он хотел, но не мог извергнуть отраву. Хуже некуда! И она знала это, а он-то догадался только потом. Сначала его восхитила такая деликатность. Но Жермена и вправду была куда хитрее матери, а значит, и коварнее. И вскоре он понял, что отныне комичный воздыхатель в халате с узорами будет всегда стоять между ним и Жерменой. Она потихоньку усиливала свою домашнюю тиранию. То и дело он слышал:
— Милый Альбер, возьмите же себе за правило…
Или:
— Вам не следует больше…
— Да, Жермена.
Он уже не смел отвечать отказом, боясь вновь увидеть то выражение лица, какое бывало у Фернанды. Было ясно: власть в этом царстве сменилась, но что делать? Главное — не менялась бы Жермена. «С возрастом она неизбежно станет похожей на мать, но я уже этого не увижу!» — размышлял он с горькой радостью. Так впервые ему пришла в голову мысль о собственной смерти, до сих пор ее оттесняла смерть Фернанды. Иногда он вспоминал недолгое и единственное счастливое в его жизни время — от похорон Фернанды до прихода Жермены, — и его охватывала тоска: он совершил три непростительные ошибки, погубившие его жизнь, и каждый раз все решалось в мгновение ока. Сначала он женился на Фернанде, потом смирился с появлением Жермены и, наконец, отправился к ней той ночью. «Надо было сразу сказать ей: „Мадемуазель, я вас не знаю, вы мне не родня, этот дом — мой…“» Он проигрывал сцену заново, так, как ему хотелось, — обычное утешение слабых: «Этот дом — мой, и вам тут делать нечего, уходите!»
— О чем вы замечтались, милый Альбер?
Голос Жермены, становясь в эти минуты голосом Фернанды, возвращал мечтателя к действительности. Можно было подумать, что она угадывает его мысли, во всяком случае, каждый раз, когда они сулят ей опасность. Теперь Альбер не смел ничего сделать, не спросив ее разрешения, клянчил ключ от погреба (связка ключей всегда была у нее), удивлялся, что говорит ей:
— Жермена, если вам не нужна машина, я хотел бы съездить в город после обеда…
— Ах, мне очень жаль, милый Альбер, но я сама должна поехать в город часа в три, причем одна. Но если вам что-нибудь нужно купить, я с удовольствием это сделаю.
— Нет-нет, тогда завтра.
— Боюсь, что завтра мне опять придется ехать туда…
«Опять придется ехать… Причем одна…» Он знал, что где-то неподалеку живет ее любовник. Жены прежних друзей (никто к нему больше не заходил) услужливо сообщили ему об этом и даже упрекнули:
— И вы такое терпите, Альбер?
— Ну и что же? Мне кажется, в ее возрасте это вполне естественно.
Он был вынужден одобрять ее поступки, защищать ее — и все из-за зеленой шелковой пижамы на верхней полке шкафа. Защищая Жермену, он поссорился с друзьями, перестал приглашать к себе соседей и безвылазно засел в доме, где больше не чувствовал себя хозяином. Альбер злился: «Вот вернется, я ей скажу…» Когда она возвращалась, он говорил:
— Ну что, Жермена, хорошо съездили?
— Да так, ничего особенного…
В самом деле ничего особенного: каждый день все тот же мечтательный взгляд, круги под глазами и томный голос:
— Милый Альбер, я не смогу провести вечер с вами: не знаю, что со мной, но я так устала…
По малодушию, вошедшему в привычку, он даже ее жалел:
— Бедная Жермена, ложитесь скорее спать, вы совсем себя не бережете…
Но иногда он прятался в глубине сада, в сарае с инструментами, и там разражался потоком ругательств и грубостей, обзывая «шлюхой» и мать, и дочь разом. «Ну все, дальше некуда», — повторял он себе в утешение, но в глубине души понимал, что это еще не предел. «Почему она не мучает меня, раз это в ее власти? Мать непременно бы мучила, а дочь-то чем лучше?»
Последняя его радость, единственная вольность, отличавшая царствование Фернанды от регентства Жермены, была весьма незначительной: по утрам он еще брился в гостиной. К этой смехотворной мелочи, единственному удовольствию за целый день, свелась вся его свобода.
Однажды утром, стоя перед зеркалом, он вдруг снова замер с бритвой в руке, как и несколько месяцев назад: на пороге появилась Жермена. В левой руке у нее был чемодан, а правой она держала за ручонку девочку, как две капли воды походившую на нее самое и на Фернанду в детстве.
На этот раз сердце у него не екнуло. Он даже испытал облегчение сродни тому, что чувствует приговоренный к смерти, когда после мучительных бессонных ночей дверь в камеру наконец открывается и входят люди в черном, Не спеша он вытер лицо. «Теперь понятно, почему она все-таки была со мной любезна после того вечера…» Он медленно обернулся, а Жермена уже разливалась соловьем:
— Милый Альбер, вы, конечно, поняли… Вот малютка Эдме. Эдме, — почти грубо подтолкнула она девочку, — беги поцелуй дедушку! Дитя несчастной любви… — добавила она приглушенным голосом. — Благодаря вам Эдме перестанет наконец страдать, согреется у домашнего очага… Скажи спасибо дедушке, дорогая, огромное спасибо!
